Читать книгу - "Дублинцы - Джеймс Джойс"

Не в силах твердо стоять, он тяжело опустился за свою парту, не глядя взял какой-то учебник и уставился в него. Все сказанное было о нем! И было верно. Бог всемогущ. Бог может призвать его сейчас, сию минуту, сидящего вот за этой партой, прежде чем он даже осознает, что его призывают. Бог призвал его. А? Что? А? Его плоть сжалась, будто уже чувствуя приближение жадных языков пламени, стала сухой, будто ощутив касание удушающего вихря. Он умер. Да. Его судят. Огненная волна прокатилась сквозь его тело – первая. Затем другая. Мозг начал раскаляться. Еще волна. Мозг вскипает, пузырится в лопающейся коробке черепа. Языки пламени вырываются из черепа огненным венцом, вопят человечьими голосами:

– Ад! Ад! Ад! Ад!

Голоса раздались подле него:

– Про ад.

– Ну как, задолбал он вас?

– Не говори, аж все посинели.

– Так только и надо с вами – да еще бы покруче, чтоб взялись за работу.

Обессиленный, он откинулся на спинку парты. Нет, он не умер. Покамест Бог пощадил его. Покамест он еще был в школьном знакомом мире. У окна стояли мистер Тэйт и Винсент Цапленд, беседовали и шутили, глядя на унылый дождь и покачивая головами.

– Надеюсь, небо расчистится. Мы тут сговаривались с друзьями прокатиться к Малахайду на велосипедах. Но на дорогах сейчас, небось, по колено.

– Может быть, расчистится, сэр.

Такие знакомые голоса, знакомые разговоры, тишина в классе, когда голоса замолкли и раздавались лишь звуки мирно пасущегося стада – то мальчики жевали в спокойствии свои завтраки, – все это убаюкивало его душевную боль.

Еще есть время. О, Дева Мария, прибежище грешников, заступись! О, Дева Непорочная, спаси от пучины смерти!

Урок английского начался с заданий на историческую тему. Царственные особы, фавориты, интриганы, епископы как безмолвные привидения проходили под покровом имен. Все умерли – все были судимы. Какая польза человеку приобрести мир, если он потеряет свою душу? Он понял наконец. Вокруг простиралась человеческая жизнь: мирная долина, на которой братски трудились люди-муравьи, а их мертвые спали тихим сном под могильными холмами. Его коснулся локоть соседа, и сердце тоже ощутило касание – и когда он отвечал на вопрос учителя, то слышал собственный голос, проникнутый спокойствием смирения и раскаяния.

Душа его продолжала погружаться в стихию мира и покаяния, она больше была не в силах терзаться ужасом и, погружаясь, возносила робкую молитву. О да, он будет помилован: он покается в сердце своем и будет прощен, и тогда сущие там, над нами, сущие на небесах, увидят, как он будет навёрстывать, искупать прошлое – всей жизнью, каждым часом ее. Только помедлите!

– Всем, Господи! Всем, всем!

Кто-то приоткрыл дверь и сказал, что в часовне уже принимают исповедь. Четверо мальчиков вышли из класса, и он слышал, как по коридору проходят другие. Холодок и дрожь пробежали по сердцу, они были несильные, как легкое дуновение, но, молча прислушиваясь и страдая, он испытывал такое чувство, словно приложил ухо к самому сердцу и чувствовал его вплотную, испуганно дрожащим, слышал трепыхание его желудочков.

Никакого выхода нет. Он должен исповедаться, высказать словами все, что делал и думал, грех за грехом. Но как же? Как?

– Отец, я…

Эта мысль как холодное блестящее лезвие вошла в его податливую, слабую плоть: исповедь. Но только не здесь, не в часовне колледжа. Он исповедуется во всем, в каждом грехе содеянном или мысленном, чистосердечно – но только не здесь, среди соучеников. Подальше отсюда, где-нибудь в глухом месте он вышепчет свой позор – и смиренно он молил Бога не гневаться на него за то, что у него не хватает смелости исповедаться в школьной часовне, и в беспредельной приниженности духа просил безгласно, чтобы его простили и отроческие сердца товарищей.

А время шло.

Он снова сидел в часовне на передней скамье. Дневной свет снаружи уже слабел и, тускло просачиваясь сквозь красные занавеси, рождал впечатление, как будто заходит солнце последнего дня и души всех созываются на Страшный суд.

– Отвержен я от очей Твоих – слова эти, дорогие мои младшие братья во Христе, из псалма тридцатого, стих двадцать третий. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Проповедник заговорил спокойным и приветливым голосом, у него было доброе лицо. Мягким движением он сложил вместе пальцы ладоней, и между их сомкнутыми кончиками образовалась хрупкая клетка.

– Сегодня утром в нашем размышлении об аде мы пытались достичь того, что святой основатель нашего ордена в своей книге духовных упражнений именует воображением места. Иными словами, мы пытались вообразить чувствами нашего разума, то есть нашим воображением, материальную природу этого ужаснейшего места и физические мучения, которые испытывают все пребывающие в аду. Сейчас, в этой вечерней беседе, мы остановимся на природе духовных мучений ада.

– Запомните, что грех – это двоякое преступление. Это безвольное подчинение зову низменных инстинктов нашей падшей природы, влекущихся ко всему грубому и животному; но это также и отвращение от советов и указаний нашей высшей природы, от всего чистого и святого, от Самого Святейшего Господа. И в силу этого грех смертный карается в преисподней двумя различными видами кары: физической и духовной.

– Далее, из всех духовных скорбей наибольшей является скорбь утраты – она столь велика, что мучения ее превосходят все прочие. Как говорит святой Фома, величайший учитель церкви, прозываемый ангельским доктором, самое страшное проклятие состоит в том, что разумение человека всецело лишается божественного света, а его влечения упорно отвращаются от благости Божией. Бог, как вы помните, бесконечно благ, а значит, и утрата подобного блага – бесконечно мучительная утрата. В этой жизни мы не слишком ясно представляем себе, какова же эта утрата; но осужденные в аду, к вящему мучению своему, полностью понимают и то, что́ же они утратили, и то, что эта утрата вызвана собственным их грехом, и то, что она вечна и окончательна. В самый миг кончины распадаются узы плоти, и душа тотчас же устремляется к Богу. Она влечется к Богу как к средоточию своего существования. Помните, дорогие друзья мои, что наши души жаждут быть с Богом. Мы исходим от Бога, живем Богом, принадлежим Богу – принадлежим Ему неотъемлемо. Божественною своей любовью Бог любит каждую человеческую душу, и каждая человеческая душа живет в этой любви. И как может быть иначе? Каждый наш вздох, каждый помысл, каждое мгновение нашей жизни исходят от неиссякаемой благости Божией. И если мучительно для матери разлучаться с младенцем, для мужа – быть на чужбине, вдали от родного очага, для друга – не иметь связи с другом – о, подумайте только, какую скорбь и тоску переживает душа, лишаемая присутствия всеблагого и любящего Создателя, Того, Кто вызвал эту душу из ничто к бытию, поддерживал ее в жизни, любил ее беспредельной любовью. Итак, именно это – вечное отлучение от величайшего блага, от Бога, чувство тоски от этого отлучения, твердое знание того, что отлучение вечно и никакое изменение невозможно, – именно это и есть величайшая мука, какую способна перенести сотворенная душа: poena damni, мука утраты.