Читать книгу - "Потоп. Том 2 - Генрик Сенкевич"

Оленька повесила голову, потому что и ей вспомнились серые глаза. И тот, другой, говорил бы так же, и у того вечно одни команды были на уме, а твердость в облике, только разве что он совести не знал и бога не боялся.

Ануся же, погружаясь в воспоминания, продолжала:

— А когда он по полям летал на коне, я уж думала, что это прямо орел какой-то или гетман. Татары его боялись как огня. Где он ни появится, везде о нем говорят, а если случался бой, то кровожадность из него так огнем и била. Я много каких знаменитых рыцарей повидала, но такого, чтобы меня страх забирал перед ним, я никогда не видела.

— Если господь бог его тебе предназначил, то ты его получишь, даже если бы он тебя не любил, во что я не хочу верить.

— Любить-то он меня любил… немножечко… Но другую он любил больше. Он мне сам не раз говорил: «Это ваше счастье, вельможная панна, что я ни забыть, ни разлюбить не могу, иначе бы лучше волку козу доверить, чем мне такую девушку».

— А ты что?

— А я говорю ему: «Откуда, вельможный пан, ты взял, что я к тебе неравнодушна?» А он: «А я бы и не спрашивал!» Вот и делай с ним что хочешь с таким!.. Дурочка та, которая его не полюбила, это же камень, должно быть, а не девка. Я спрашивала, как ее зовут, он не хотел говорить. «Лучше, — говорит, — этого не касаться, это у меня рана, а вторая рана — это Радзивиллы… изменники!» И сразу у него делалось такое страшное лицо, что мне хотелось в мышиную нору спрятаться. Я его прямо боялась!.. Ну ладно! Не для меня он, не для меня!

— Проси его у святого Миколая, я знаю от тетки, что в таких случаях он лучший заступник. И смотри-ка, не обидь его, не завлекай других.

— Не буду больше никогда, только немножечко! Капельку!

Тут Ануся показывала на пальчике, сколько она себе позволит, и такую показывала малость, самое большее на полногтя, только чтобы не обидеть святого Миколая.

— Я ведь не впустую это делаю, — оправдывалась она перед паном мечником, который тоже стал принимать близко к сердцу ее легкомыслие, — я по обязанности, потому что если офицеры нам не помогут, то мы отсюда никогда больше не выберемся.

— Да ну! Браун этого не допустит!

— Браун уже сдался! — сказала она тоненьким голоском и опустила глазки.

— А Фиц-Грегори?

— Сдался! — отвечала она еще тоньше.

— А Оттенгаген?

— Сдался!

— А фон Ирен?

— Сдался!

— Ну, барышня, волк тебя заешь! Я вижу, что только с Кетлингом ты не сумела справиться…

— Я его не выношу! Но с ним справится кто-то еще. К тому же мы обойдемся и без его позволения.

— И ты, барышня, думаешь, что если мы захотим бежать, то они не помешают?

— Они пойдут с нами!.. — отвечала, поднявши голову и зажмурив глазки, Ануся.

— Господи! Тогда чего мы тут сидим? Сегодня же я хочу быть подальше отсюда!

Но после совещания, которое состоялось тут же, выходило, что необходимо потерпеть, пока не решится судьба Богуслава и пока пан подскарбий или пан Сапега не подойдут к пределам Жмуди. Иначе даже от рук своих можно было ждать ужасной смерти. Эскорт иностранных офицеров не только не защищал, но и увеличивал опасность, поскольку простой народ был так обозлен на чужестранцев, что каждого, кто не носил польской одежды, казнил без сострадания. Даже польские сановники, одетые по-иностранному, не говоря уже о французских и австрийских дипломатах, не могли путешествовать иначе, чем под прикрытием крупных военных отрядов.

— Вы мне верьте, я ведь проехала всю страну, — говорила Ануся, — в первой попавшейся деревне, в первом же лесу разбойники вырежут нас, прежде чем спросят, кто мы такие. Нельзя бежать никуда, кроме армии.

— Да ну, у меня будет свой отряд.

— Прежде чем вельможный пан его соберет, придется головой поплатиться, даже не доехавши до своей деревни.

— Известия о князе Богуславе должны вот-вот прийти.

— Я велела Брауну, чтобы мне обо всем немедленно сообщалось.

Однако Браун долгое время ничего ей не говорил.

А вот Кетлинг стал навещать Оленьку, поскольку она первая, встретив его однажды, протянула ему руку. Молодой офицер не ждал ничего хорошего от наступившего вдруг затишья. По его мнению, князь, чтобы успокоить курфюрста и шведов, не промолчал бы даже о самом малом своем успехе, скорей бы преувеличил его, чем молчанием стал ослаблять впечатление.

— Не думаю, что его уже разбили наголову, — говорил молодой офицер, — но он наверняка находится в тяжелом положении, из которого трудно найти выход.

— Все новости доходят сюда так поздно, — отвечала Оленька, — примером тому Ченстохова, мы о ее чудесном спасении узнали подробно только от панны Борзобогатой.

— Я, госпожа, знал об этом раньше, но, как иностранец, не придал Ченстохове того значения, которое имеет в глазах поляков этот город, я даже не сказал вам ничего. Иногда в большой войне какая-нибудь малая крепость вовремя устоит, отобьется от нескольких штурмов, такое ведь может случиться, обычно этому не придают значения.

— А ведь для меня это была бы самая прекрасная новость!

— Теперь я вижу, что поступил неверно, потому что, как я начал понимать, все, что последовало за этой обороной, очень важно и может повлиять на ход целой войны. Однако вернемся к подлясскому походу князя, тут совсем другое дело. Ченстохова далеко, Подлясье близко. А когда князю везло, вы помните, госпожа, как быстро приходили новости… Верьте мне, госпожа: я человек молодой, но я с четырнадцати лет солдат, и опыт говорит мне, что это молчание плохо кончится.

— Скорее всего хорошо, — ответила девушка.

А Кетлинг на это:

— Пусть будет так!.. Через полгода моя служба заканчивается!.. Через полгода моя присяга теряет силу!

Несколько дней спустя после этого разговора пришли наконец известия.

Их привез пан Бес, по гербу прозываемый Корень, а при дворе Богуслава известный как Корнутус[149]. Это был польский шляхтич, совершенно обыностранившийся, поскольку он чуть ли не с подростков служил в чужеземных войсках и напрочь забыл польский язык, по крайней мере, говорил он, как немец. Душа у него тоже была чужеземная, поэтому он сильно привязался к князю. Он ехал с серьезным заданием в Кенигсберг, а в Таурогах задержался только на отдых.

Браун с Кетлингом сразу же проводили его к Оленьке и Анусе, которые теперь жили и спали бок о бок.

Браун вытянулся во фрунт перед Анусей, после чего обратился к пану Бесу и сказал:

— Это родственница пана Замойского, калушского старосты, поэтому и князя, который велел оказывать ей всяческое уважение, и она пожелала услышать из уст личного свидетеля все новости.