Читать книгу - "Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский"

Почему-то пахло мамой. Казалось, будто дочка Саратовых купается в материнских объятиях, теплых, радостных, успокаивающих. С запахом, который никогда не объяснить, не назвать, не нарисовать, не спеть, не произнести – только почувствовать. Может быть, с чем-то сравнить.

Однажды в компании родителей и их друзей папа сказал: «Поэзия – это попытки сказать то, для чего еще не придумано слово».

Как рассказать о запахе мамы? На что он похож? Какие слова выбрать из всех слов, чтобы другой человек понял?

Может быть, так. Ты закладываешь белье в блестящий бак с темными дырочками, ты ребенок, но уже такой ребенок, которому поручают часть домашних дел. Например, стирку. И вот ты садишься на корточки возле открытого космического люка и суешь в стиралку скомканные вещи. Сегодня стираем постельное.

Наволочка, простыня, пододеяльник. Но это вещи с твоей кровати, и они пахнут тобой, и внимание к ним никак не цепляется.

А потом идет в ход постельное с родительской кровати, и вот ты, стараясь не разглядывать, запихиваешь один тяжелый ком, потом другой, а потом удивляешься легкости наволочек. Почему они такие легкие? Совсем ничего не весят. А когда внутри подушка, наволочка обретает вес, форму, тяжесть, мягкость.

И затем – запах.

Запах подушек, на которых спят родители. Может, даже подумаешь, есть ли в этих подушках сны мамы и папы и не полиняют ли их сны после стирки. Не будут ли сниться родителям полинявшие сны. Сны без интереса, сны ни о чем.

И всё же опять этот запах. Мамин, особенный. И папин, тоже особый, но более понятный, более ясный.

Мама – как фея, ее наволочка почти не пахнет, разве что духами, какими-то порошочками, брусками мыла, она вечно кладет их в шкафы и тумбочки, чтобы одежда была как будто облако, уснувшее облако, набитое сухими цветами.

А папина наволочка – как будто какая-то портянка, тряпка, ткань, которую папа совсем даже не использует для подушки, а подкладывает под спину или зажимает под мышкой. Или расстилает на постели, когда заболел.

Почему-то – есть и такая память, – когда маме или папе плохо, они оба пахнут одинаково. Может, поэтому они и выбрали друг друга, чтобы быть вместе и делать семью?

Дочка Саратовых стояла посреди темной чащи. Под ногами оказалось что-то податливое. Мягкое и белое. Надувная резиновая поверхность. Словно батут.

Привиделись картинки из детской книги про насекомых – увеличенные, приближенные под микроскопом головы и туловища, торчащие антенки, ворсинки, щупальца, похожие на деревья вокруг.

Поверхность под ногами двинулась, как отколовшаяся льдина. Дочка Саратовых потеряла равновесие, упала.

Всё загудело, затряслось, и лес накрыло прошибающим криком, растущим из-под белой резиновой земли, из-под неведомых глубин:

«Дрянь небуагодарная! Мы ради тебя впахиваем!»

Ураган мамы, землетрясение мамы, трубы конца света мамы. Гремящие так, что лопаются барабанные перепонки, а за ними лопаются слезы.

Дочка Саратовых заплакала.

Внизу снова качнулось, задрожало. Новый крик вырвался из глубин, содрогая темные деревья без веток:

«Только для себя живешь! Поеуа, поспауа, ничего больше не надо!»

Горло стянуло плющом слез.

Дочка Саратовых прижалась к темному стволу, озираясь по сторонам:

– Мама, мамочка, не надо, пожалуйста, не надо…

Сокрушительный рев не умолкал:

«Вырасти, выучись! Тогда что-то говори!»

Голос, звучащий так, как если бы мама забралась во все радиостанции мира, на все телебашни, во все динамики, все наушники, все рты, языки, все громкости мира и направила их на дочку, как гиперзвуковое оружие против волны митингующих из вечерних новостей, с прямым включением из мест столкновений, с коктейлями Молотова, с дымовыми гранатами, с щитами и дубинками, с разъяренными людьми, с горящими перевернутыми машинами, и это действо разворачивается не на какой-нибудь площади, а внутри, в человеке, в его глазах, в его голове и в животе, внутри, испепеляя всё страхом и обидой.

– Мамочка, не надо! Я тебя люблю, пожалуйста, не надо!

Слезы выплескивались из глаз, как кипящая вода из чайника.

Гул утихал.

Дочка всхлипывала и повторяла: «Не надо, мама, не надо».

Странный лес постепенно успокоился и замолчал. Стало тихо, как бывает зимним утром после выпавшего ночью снега. Тихо, как в библиотеке. Как в тумбочке или шкафу, когда никого нет дома. Как в школьном коридоре на летних каникулах.

И вот уже больше не плакалось. Не ползло по щекам, не подступало к груди. Дышалось легко.

Дочка Саратовых вгляделась в чащу, пытаясь угадать, куда ей идти. Встала и пошла прямо.

Как не заблудиться? Если я пойду вперед, а это неправильный путь, как потом вернуться обратно? Нечего покрошить, чтобы как хлебушек в сказках. Нечем пометить странные деревья, нечего на них повязать. Оглянешься – а позади то же самое, что и вокруг, с любой другой стороны. И что тогда делать?

Наверное, просто идти. Если это лес, то ведь где-то же он кончается, где-то же он начинается. Не бывает так, чтобы лес был просто бесконечным. Что-то да должно найтись.

Так она шла, шла и шла между тонких черных деревьев, и деревья росли и тянулись кверху, а потом под тяжестью своей тонкости и некрепкости сгибались, наклонялись, укладывались друг на друга, вырастая в непролазную лесную шапку, над которой то виднелся свет, то сгущалась тьма. И нельзя было забраться по этим деревьям, чтобы увидеть, что за ними, потому что на деревьях нет веток, нет коры, нет дупла, нет ничего, за что можно было бы зацепиться и подняться. Блестящие, матово-гладкие, обступающие стеной, деревья безучастно окружали, ничего не объясняя.

Что это вдалеке? Показалось, там кто-то есть. Смутное движение пронеслось между черных линий. И вот опять. И снова.

Кто это? Зверь? Птица? Кто живет, кто может жить в этом странном лесу?

Почему мягкая твердь под ногами умолкла? Потому ли, что я заплакала? Что просила, умоляла, мама, не надо, мамочка, пожалуйста?

Всё по-прежнему пахло мамой, как будто и не было землетрясения, урагана, ужаса, кромешного страха погибели и виноватости, виновности, моей одной во всём вины.

Девочка долго шла через темную чащу. Мелькающая тень то приближалась, то отдалялась, то убегала совсем. Может, и не надо за ней гнаться? Даже и сторожить не надо? Живет себе и живет такая вот тень, странная тень в странном лесу, мало ли их таких в лесах, в тайге, в бору, в джунглях?

И девочка шла спокойно, и шаг ее был тихим, послушным. И было у девочки много вопросов, и билась внутри