Читать книгу - "Зазимок - Василий Иванович Аксёнов"

и сделали не мешкая. А о том, что произошло после, со слезами и смехом нам рассказала вечером остававшаяся домовничать сестра Катя, которую отец, в отличие от нас, и пальцем никогда не трогал, но от шуток своих, вроде: «у-у, толстопятая, туес с опятами» – не избавлял. Реакция от таких шуток у Кати была неизменна: лицо и тело её тут же покрывались аллергическими пятнами и волдырями, чего отец либо не замечал, либо принимал как добрый признак дочерней стыдливости.

А произошло тогда вот что.

Умывальник, в конце концов, был устроен – «сподручно» и «толково», – и на полочку, прибитую возле него, отец положил кусок розового туалетного мыла. Сооружение полочки, по свидетельству сестры, поглотило у отца почти весь день, а у нас, когда мы вернулись с покоса и увидели её, полочка вызвала изумление, как, впрочем, изумляло всё, что производили отцовские руки. Одна из тёток моих, а его, отца моего, родная сестра, приехав как-то к нам из Исленьска в гости и увидев изготовленное братом коромысло, сказала:

– Коля, ты голимый тятя, но тот хоть помнил, откуда руки у него росли, и ни за что, кроме тяжестей, никогда не брался. Не коромысло это, Коля, – сказала тётка, – честное слово, не коромысло… Ещё такое же – и сани тракторные делай… Полоз для них… Как только ребятишки и Тася его и таскают? Надорваться.

Но тем не менее полочка и по сей день жива-здорова и долгое время служила как подставка, на которой мы размещали два-три ведра на случай дождевого потока.

А пока отец ходил в дом и, не спрашивая у дочери, искал свежее полотенце – где что лежало, он никогда не знал, кроме, конечно, пистолета и партийного билета, место которым было в комоде, под бельём, – словом, когда он нашёл полотенце, чтобы после усердных трудов, сполоснув, вытереть им руки, мыло с полочки исчезло. Тут мы его и застали. Вид, надо сказать, у отца был свирепый. Ни льва, ни тигра на воле видеть мне не доводилось, но оторопь моя, предполагаю, перед ними вряд ли оказалась бы сильнее той, что я испытывал порой перед отцом. Размахивая полотенцем, словно разгоняя дым или мух, отец метался по ограде и на чём свет стоит поносил нас: ничё с этим народом никогда не улежит, дескать, на месте! Перечить ему было бесполезно, и, из опыта зная, что любое противодействие, будь то бушующая природная стихия, вызвало бы у отца в ответ только слепую ярость, поступили мы иначе: я и Николай сели в тень под навесом и стали смотреть, ожидая, чем всё закончится, а мама вынесла из дома другой початок мыла и положила его на полочку. Отец видел это, но скорость метания не замедлял – так, сразу, сбавлять нельзя, не по семейному авторитету. Сужал, сужал отец круги и приблизился наконец к умывальнику, ну а уж тут и сам бог велел – поплескался, пофыркал, потёрся сердито полотенцем, из рук которое на всякий случай так и не выпускал, и успокоился. А за ужином, после кружки медовухи, даже и анекдот рассказал, который мы знали уже наизусть, рассказал и посмеялся, дотошно растолковывая его суть. Так вот, к следующему вечеру пропал и другой кусок мыла, после чего отец сделался молчаливым, но безмолвие это было молчанием назревшей и готовой разрядиться грозовой тучи. А на третий день полочка снова оказалась пустой. Теперь и отцу стало ясно, что грех не на нас, а на вороне, которая постоянно вертится возле нашего дома и тащит всё, что плохо лежит и ей подсильно, если б могла, и мотоцикл утащила бы. Какой уж тут сенокос! Косить отныне наша забота, а для отца расквитаться с воровкой – дело чести и профессиональный долг. И тут отец взял и как бы выписал себе местную командировку. С вечера ещё он зарядил патроны, почистил и смазал ружьё, чего не делал лет двадцать, наверное, а утром, когда мы отправились в лес, он, приказав Кате не высовываться, пока не прогремит выстрел, засел в предбанник, замаскировался и стал караулить. Ворона осторожничала, мыло ли её больше не интересовало – на целый век запаслась, – и два дня, за которые отец, прея в укрытии, искурил несколько пачек «Севера», удачи не принесли. Но на третий день ему подфартило. Ворона долго, покаркивая, сновала от столба к столбу, выглядывала, выслушивала, вынюхивала, но, так и не обнаружив охотника, затаившего дыхание под овечьей шкурой, осмелела и шмыгнула к умывальнику, где ради приманки на полочке отцом была положена ярко-красная мыльница, нарочно для этого купленная и прикрученная к полочке шурупом. И тут бы… но и на старуху бывает проруха: старый боец и меткий стрелок – при мне, стреляя из «мелкашки», разрезал отец пулю надвое об приткнутую к доске опасную бритву, – угорев знойным днём под овчиной, дал маху. Потеряв горстку пуха и обронив из хвоста несколько перьев, дошлая, как говорит отец, и удачливая, как оказалось, хоть и до смерти перепуганная птица улетела, зато умывальник в одно мгновение превратился в лейку с большой вмятиной на медном боку. А уж после этого и началось: и ружью досталось, да так, что стрелять из него теперь можно было только солью, да и той из-за угла; и с рыком сорванный им же самим несколькими днями раньше тщательно прибитый умывальник полетал по ограде, шлёпаясь об землю, об забор и стену дома, успокоившись среди бурьяна задворков, там, пожалуй, и теперь ещё лежит; и патрон, что подвёл, принял под топором сначала форму лепёшки, затем смят вдвое, вчетверо, раскатан в шарик и вбит, наконец, в чурку, которая в свою очередь, и неповинная будто, попрыгала по ограде, постукалась об ворота, разлетелась на поленья и отправилась в крематорий – печку, что в летней кухне. И столбам пришлось, на которые ворона садилась, и поделом, наверное. Только полочка чудом каким-то избежала наказания, может быть потому, что, как на грех, и мы тут подвернулись, и весь оставшийся гнев был обрушен на нас: из-за нас, мол, и ружьё мажет, и ворона не так садится, и ноги из-за нас, мол, он об столб зашиб, что и на покос ему теперь ходить будет одно мученье. А наругавшись и заодно разобидевшись, отец, по обычаю своему, выбегал на улицу, садился на первое пролетающее облако и уплывал туда, куда его гнал ветер.

Уплыв за пределы Каменска и поостыв в небесных сквозняках и струях, отец спускался на землю и возвращался домой пешком, но не было так, чтобы – трезвым.