Читать книгу - "Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский"

зажгли свечи и, войдя в храм, увидели дивное нарядное ложе, а на нем – спящего рыцаря. Не приближаясь к ложу, они, в нерешимости и страхе, все еще любовались дорогими вещами, но в это время снадобье перестало действовать и мессир Торелло пробудился и глубоко вздохнул. Тут монахи и аббат с воплями: «Господи, помилуй!» – в ужасе бросились бежать191.

Действительно, чем дальше, тем все сильнее Сан-Пьетро-ин-Чель-д’Оро кажется мне идеальным местом для телепортации. Хоть из Африки, хоть с Южного Урала.

Осталось только прочитать все тома «Тысячи и одной ночи» для того, чтобы попытаться отыскать следы павийской базилики еще и там. Ну или хотя бы отпечатки этого сюжетного следа, что, как мне отчего-то кажется, вполне возможно.

Свыше данное

Если верно утверждение, что любая привычка складывается за 24 дня, то я уже давно живу внутри стандартизовавшегося кочевья, постоянно ощущая потребность в новых, еще невиданных местах. Интересно, конечно, какой будет московская ломка по возвращении?

Ночью мне снился сон, в котором все замки и дворцы Ломбардии встали рядом, стена к стене, передавая меня друг другу без какого-нибудь перерыва или даже шва: выходишь из залов одного палаццо и тут же попадаешь в объятия другого. Точно все обстоятельства между экскурсиями вынуты и отправлены в монтажную корзину. Осталась только культурная программа – музейные и паломнические визиты. Помню, что во сне я почувствовал неудовольствие и дискомфорт, полупроснулся и заставил себя запомнить этот сон как показательный. После чего перевернулся на другой бок, чтобы вновь погрузиться в анфиладу нескончаемых залов с росписями и гобеленами, перемежающихся фасадами кирпичных башен и герцогских покоев.

Утром я окончательно проснулся на окраине Мантуи, чтобы, минуя центр, пойти к белой воде. Я вижу мой синий Урал

Памятник Вергилию строит в парке у городской стены, за которой сразу набережная и озера, растянутые одно за другим вдоль Мантуи на пригорке, так что иной раз кажется (когда идешь навстречу сильному солнцу или напротив его, уже на закате), что город скатывается к воде и уходит в нее.

Ипполитов не зря сравнил Мантую с градом Китежем: она же не случайно на самом севере встает, провоцирующем совсем уже округлое «о» – и цвет небес здесь, успев за день выцвесть, линялый, в основном опустошенный, как в Архангельской или Вологодской области, и вода дополнительно отчуждается своими низкими температурами где-то совсем в низине.

Пляжей и купальных зон здесь, напротив городской стены и дороги к замку и мимо (что-то вроде МКАД), разумеется, нет, есть лишь пешеходная зона со своей разреженной и особенно задумчивой природой – старыми и очень высокими деревьями, слепыми кустами, собачниками и велосипедистами, любовниками и стариками, шахматистами и алкашней, студентами и туристами, утками и лебедями, качающимися на волнах. Сестра Лена, когда увидела на фотографиях эти пустые озера и особенно их противоположные берега, как бы нарушающие своим полуобморочным низколесьем все законы перспективы, сразу в точку попала: «Они же совершенно уральские!»

И точно ведь, как я сразу не догадался: Мантуя построена на берегу Тургояка, переходящего в еще более холодный Зюраткуль с Чебаркулем (это в который недавний болид-метеорит упал) на подпевках – с их уплощениями территорий, сплюснутых над гладью до состояния иероглифа и четко разведенными цветовыми слоями-потоками, как на картинах приверженцев «сурового стиля».

Заход с озерной стороны разворачивает Мантую и ее красоты в совершенно иную сторону, делая город чуть ли не порталом, отменяющим не только время, но и пространство тоже – тот самый случай, когда про пространство можно сказать, что оно схлопнулось и наступила вненаходимость, плавная и во всех отношениях правильная, а главное, почти бесшовная.

Только там, где Урал протяжен, высосан иссинью и заставлен соснами так, что не видно леса, Мантуя фронтальна и густо заселена рукотворными башнями и домами. Богатая, почти бесконечная тема. Парк Вергилия, монумент Вергилию

Мемориал из главной фигуры и двух симметричных композиций по краям (все это поднято на постаменты, обведено и подчеркнуто декоративными лестницами) стоит боком к Мантуе. Вергилий, конечно, возглавляет этот парк своего имени, но глядит на фонтаны, а не на Кастелло и прочую каменную власть. Позади него уже сразу стена и берег за ней, школьницы с велосипедами просачиваются к набережной сквозь небольшую калитку, похожую на стихийный пролом, а в самом парке – ярмарка воскресного дня с вагончиками, в которых исполинские вина и колбасы, но совсем нет покупателей.

Вергилий, прозванный «мантуанским лебедем», застыл совсем уже в классицизме и вынесен на окраину, из-за парка похожую не на окраину окончательную. На обочину. Он, конечно, велик, но неприкаян. Так как если уже в Каса Мантенья ничего не осталось, кроме стен и геометрии внутреннего дворика, то что же могло остаться в городе от классика золотого века римской литературы?

Ольга Седакова сказала, что, когда была в Мантуе, пыталась найти следы места рождения Вергилия, но ничего у нее с этим не получилось. Я удивился и ответил что-то про изгиб ландшафта, хотя с тех самых времен изменились и склон холма, на котором тормозится город, и очертания озер, отныне сцепленных друг с другом, – вот как сами эти места цепляются за своих гениев. Рафаэль стоит на небольшой площадке над Урбино, стесненный бюстами великих соотечественников. Пьеро делла Франческа смотрит в Сансеполькро на родную улицу, и памятник его центрирует небольшую площадку на задах храма – в небольшом городке все главные острые точки связаны в единый жгут.

Волшебный Вергилий (в Вики можно прочесть о чудесах, ему приписываемых) в Мантуе заговаривает пустоту – перед ним пустошь парка, оприходованного лишь по краям; он, конечно же, принадлежит этому месту, но в каком-то ином измерении – археологическом, что ли.

Обычно памятники и символы времен, относящихся к годам жизни Вергилия, находятся глубоко под землей («на уровне фундаментов») или в музеях, а тут он непривычно вознесен на недосягаемую высоту, откуда и обозревает сглаженные территории, выдержанные в палитре Камиля Коро и словно бы вышедшие из его «Буколик».

…в темноте. Роза и незабудка

в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым

энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами

оставляют следы. Ночь входит в город, будто

в детскую: застает ребенка под одеялом;

и перо скрипит, как чужие сани192.

«Так родится эклога. Взамен светила…» И только лебеди в холодной воде копошатся – но уже за спиной Вергилиевой тоги, чей главный функционал – быть бесперебойным проводником психопомпа.

Воткнув поэта на волне перехода к озеру как