Читать книгу - "Книга воспоминаний - Петер Надаш"

Первым делом Майя медленно, осторожно вытягивала один за другим ящики, я заглядывал ей через плечо, мы не спешили, прекрасно зная, в каком темпе и ритме каждый из нас обозревает то, что предстало его глазам, сколько времени ему требуется, чтобы оценить содержимое ящика, заметить, насколько оно изменилось, быстро сравнить, и все это происходило молча, без единого слова мы обменивались, так сказать, профессиональными мнениями, затрагивающими самую суть нашего дела; добровольно взятую на себя миссию детективов мы должны были выполнять добросовестно и сознавая всю связанную с этим серьезную политическую ответственность, ибо случалось, что иногда мы слишком поспешно задвигали тот или иной ящик, не замечали порой или, что еще хуже, не желали замечать, что в ящике за последнее время что-то изменилось, и в такие моменты один из нас глазами приказывал другому остановиться, требовал перепроверки, и эта роль выпадала мне или ей в зависимости от того, где проводился обыск; у нас она контролировала меня, а здесь за ней присматривал я, а кроме того, нам нужно было следить за тем, чтобы этот контроль оставался безличным, строгим, но без лишних придирок, как бы отвлекающимся от того печального, но неизбежного факта, что мы оба, невольно и инстинктивно мучаясь, защищаем своих отцов, что, естественно, может пойти во вред работе; подозрительно изменившееся содержимое ящика, поспешно и суетливо перерытого, новая пачка бумаг в нем или необычного вида конверт естественным образом вызывали в нас возбуждение, и этой дилетантской нервозности опытные сыщики вроде нас должны были тонко и деликатно избегать, строгим и трезвым взглядом напоминать другому о профессиональной добросовестности и объективности, помогая ему одолеть в себе возможную и очень даже понятную детскую предвзятость; вместе с тем нам нельзя было быть насмешливыми, грубыми или настырными, больше того, иногда ради достижения цели мы даже хитрили, делая вид, будто не замечаем того, что не хочет или не смеет заметить другой, и указывали на это позднее, как бы случайно и неожиданно возвращаясь к критическому моменту во всеоружии собственного превосходства.

И лишь после этого мы могли приступить к ответственной и реальной работе, к обстоятельному изучению докладных записок, писем, счетов, документов, при этом никогда не садясь, стоя рядом, погруженные в жар и волнение друг друга, вместе и одновременно жадно, взапой читая по большей части совершенно неинтересные, скучные или вырванные из контекста и поэтому совершенно нам не понятные документы, и лишь изредка, когда кому-то казалось, что другой чего-то не понял, неверно истолковал или может прийти к ошибочному заключению, тишина нарушалась несколькими тихими поясняющими словами.

Того, что мы делали друг с другом и с самими собою, мы при этом не замечали, ибо, поглощенные целью, и знать не хотели об ощущениях, которые в результате наших деяний откладывались, словно некий нерастворимый осадок, в наших сердцах, в желудках, на стенках кишечника; то есть чувства ужаса мы просто-напросто избегали.

Естественно, нам попадались не только официальные документы, но и много такого, чего мы и не собирались искать, например многообразная и пространная любовная переписка наших родителей, и в этом смысле те материалы, которые мы обнаружили в ящике моего отца, к сожалению, оказались более серьезными, и когда, взяв их в руки, мы с беспощадной суровостью профессионалов углубились в них, то нам показалось, что мы, искавшие следы преступления ради сохранения чистоты идеалов, вторгаясь в запретную область глубочайших и мрачных любовных страстей, в самое сокровенное, тут же и сами становились преступниками, ведь преступление неделимо, и когда кто-то ищет убийцу, он и сам должен стать убийцей, всей душой должен пережить обстоятельства и мотивы убийства, и так мы, вместе с нашими отцами, оказались там, куда не только нам вход был заказан, но где и сами они, по свидетельству писем, пребывали тайно и как не способные к раскаянию преступники.

Есть великая мудрость в ветхозаветном запрете, согласно которому никто не должен видеть наготу отца своего.

Еще бы куда ни шло, если бы это запретное знание мы обрели в одиночестве, тогда каждый из нас, возможно, сумел бы достаточно быстро скрыть его даже от самого себя, ведь забвение иногда поступает как добрый товарищ, однако положение наше усугублялось нашей привязанностью, страстными, исполненными пылкой подозрительности отношениями, большими, чем дружба, но меньшими, чем любовь; в эти тайны мы проникли взаимно и, не забудем! в состоянии неудовлетворенности, между тем как предметом их были именно страсть, взаимность, удовлетворение, ну а то, о чем знают двое, уже не может быть тайной; с ее ведома и при полнейшем ее одобрении я прочел письма, написанные отчасти некоей женщиной по имени Ольга, отчасти – матерью Майи, и обе писали в состоянии высочайшего эмоционального и физического экстаза, проклиная ее отца, надеясь, заискивая, браня и, главным образом, умоляя его, чтобы он не бросал их, и все это, в соответствии с правилами любовных посланий, было декорировано обведенными кружочками следами слез, срезанными локонами, засушенными цветами и нарисованными красным карандашом сердечками, что у нас с Майей, уже ощутивших грубую силу страсти, вызвало эстетическую брезгливость; в свою очередь, Майя, с моего ведома и даже с моей помощью, ознакомилась с внешне гораздо более пуританскими письмами, которые Янош Хамар писал моей матери, а Мария Штейн – моему отцу, мать с отцом тоже писали друг другу о взаимных чувствах внутри этого неимоверно запутанного четырехугольника, и поскольку мы теперь оба об этом знали, то должны были вынести какие-то суждения, как-то осмыслить, расставить все по своим местам, оценить, что явно превосходило наши моральные силы, как бы высоко мы их ни ставили.

И откуда мы могли знать тогда, что наши с ней отношения с наивной карикатурностью и, сегодня я это знаю, по дьявольскому шаблону повторяли, как бы копировали отношения наших родителей и, в какой-то мере, публично провозглашаемые идеалы и беспощадную практику исторической эпохи, и даже роль следователей являлась не чем иным, как неловкой, по-детски переиначенной, жалкой по уровню исполнения имитацией, я бы сказал, обезьянничаньем, но в то же время и своего рода погружением, ведь отец Майи был генералом военной контрразведки, мой отец – государственным прокурором, и мы оба, когда мы подхватывали и смаковали случайно оброненные ими слова, как бы невольно, в любом случае сами того не желая, вовлекались в профессиональную деятельность, называемую уголовным преследованием, точнее сказать, именно эта превращенная в игру деятельность позволяла нам переживать их профессиональные занятия как нечто великолепное, опасное, важное, более того, достойное всяческого уважения,