Читать книгу - "На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов"

без гордости поклонились, да в нахальстве прошлом передо мной извинились, может быть, я еще и взяла бы вас и жалованьице бы хорошее положила. А то ведь вот ваш Лефортовский ко мне в секретари набивается.

Я ей ответил со всей резкостью.

Она расхохоталась.

— Вообразил, что очень он мне нужен! Цену себе набивает! Хлопну сейчас дверью и уйду. Голь вы все перекатная! Под разными личинами, знаю, у всех у вас одно: как побольше из нас денег вытянуть. Фокусники, право, фокусники!

Она ушла. И я подумал про эту миллионершу: «Эх ты, нищая…»

Стоит ли теперь мне ждать Лефортовского? К впечатлениям профессора о нем прибавился теперь рассказ Ксении. Нужен ли мне такой человек, как он? Но я остался, чтобы убедиться самому.

Лефортовский, увидав меня, хотел было броситься и обнять, но что-то его удержало.

— Что ты сейчас делаешь, Павел?

— Вопрос твой мне нравится, Лефортовский. Я заметил, как ты хотел дружески встретиться, а потом остановился: вначале решил узнать, не дезертировал ли я. Верно ведь? Значит, ты по-прежнему тот же и по-прежнему с нами?.. Не ошибаюсь?

— Конечно, не ошибаешься, — я все тот же… вообще-то говоря… по натуре-то. Жизнь только изменилась, — сказал Лефортовский поучающе. — Вообще мне смешно, когда люди хвалятся тем, что в них не изменилось ничего!..

— Расскажи про твой побег.

— Про побег? Это не совсем побег…

— Паспорт тебе нужен?

— Вообще говоря, не нужен. Мне заменили ссылку выездом за границу… по болезни… Но я не сдамся. Попытаюсь закрепиться здесь, в России… Чего я достигну за границей?

— Как все это понять? Ты использовал замену ссылки заграницей, чтоб только вырваться из глухих мест… это своего рода побег?

— Можно понимать и так.

— И думаешь теперь перейти на нелегальное и работать в подполье. Так?

— Видишь ли, Павел, я как-то раз с совсем неожиданной стороны взглянул на подполье. Я на революционное подполье не в обиде теперь; это как ни возьми, а школа организации. Работа в подполье дает человеку огромный опыт обращения с людьми, огромное знание людей и умение расстанавливать людей. Что-то из этих даров и мне, конечно, перепало. Поэтому, вообще говоря, отчего бы мне и не поработать в подполье?.. Но я еще не разобрался… Я был уверен, что ты отойдешь от старого… В тебе есть чувство реальности. Не подумай, я не отрицаю подполья! Поскольку есть какое-то сознание, в котором вещь считается существующей, постольку она существует. Мой лозунг сейчас: «Все может быть, все в одинаковой степени как хорошо, так и плохо, настолько же достоверно, насколько и не достоверно». Я всего пять дней здесь, но увидал уже, что мысль здесь бьет ключом, как никогда. Все пересматривается. На все дерзают. Ломка старого, по-видимому, пошла куда-то вглубь. Сейчас свергаются все догмы, все нормы, утверждается полная свобода всех влечений, отвергается деление их на низменные и на высокие. Я знаю, многие, в том числе, по-видимому, и ты, называют это декадентством, мещанством наизнанку, моральным распадом, гниением… Я на это отвечаю: «Все может быть!» Может быть и так, а может быть и совсем наоборот. Кто может это окончательно определить? В такие переходные моменты трудно признавать и трудно отвергать что-либо со всей категоричностью. Мне ясно, однако, что нельзя прикладывать сейчас к поступкам отдельных личностей такие моральные оценки, как «изменник», «ренегат» и прочее. Эти ничего не значащие ярлыки произвольны. Момент переходный… Сама история не знает еще, куда она повернет, как в «Смутное время» говорили осторожные бояре: «Не угадать, на чем свершится». Поэтому сейчас важнее всего терпимость и осторожность в действиях и в оценках. Я бы на твоем месте не бранился сейчас словечком «ликвидатор» и не кичился бы словечком «партиец». Надо быть начеку, чтоб повернуть общий руль туда, куда понадобится, сообразно событиям. Ты не знаешь учения прагматистов о так называемых «плавающих возможностях». Это большое искусство — повернуть руль сообразно плывущей на тебя возможности… Ты интересуешься, что я лично буду делать? Видишь ли, в отношении моего поведения, а также и того, что следует мне делать и чего не следует, я остерегся бы всякой догматической определенности. Я хотел бы сказать самому себе: живи, расти, как растет дерево на свободе, без узкого, предвзятого и всегда ограниченного суждения и без вмешательства садовника в виде морали. Истинно научная мораль может требовать только одного: чтобы поведение человека было органично его натуре.

— Хорошо, Лефортовский, не надо подробностей, я понял: «Повернуть руль сообразно плывущей на тебя возможности» — у нас по-русски называется короче и проще: «Держи нос по ветру».

— Меня бранью не удивишь и не испугаешь.

— Тебя тут ждала одна «плавающая возможность» и не дождалась, уплыла…

— Ксения Георгиевна Коноплина?

— А пресмыкательство перед фабрикантшей предусмотрено прагматизмом?

— Знаешь что, Павел, — я не пресмыкающийся, и мы с тобой еще встретимся, может быть даже в подполье, может быть даже у Викентия… Я был у него. Ты удивлен? Я совсем не собираюсь порывать с теми, где меня знают и кого я знаю.

— Викентий для тебя тоже одна из «плавающих возможностей», не так ли?

— Не язви, Павел. Очень естественно в человеке стремление устроить свои дела как лучше. Ведь даже в подполье есть тоже своего рода карьеризм. Слышал я, что один мой знакомец не совсем безгрешен по этой части и что ему очень не хотелось бы расставаться со званием районного генерала.

Я ответил Лефортовскому:

— А если все-таки применить к тому, что ты сейчас сказал, моральные оценки, то знаешь, как бы это надо назвать? Подлостью, низостью. Что же, по-твоему, за генеральские звания нам, подпольщикам, блага земные жалуются?.. Только, может быть, подальше засылают и покрепче запирают в ссылках, в тюрьмах… Карьеризм — это личная корысть. И допустимо ли равнять с карьеризмом бескорыстное стремление борца как можно больше отдать себя великому делу, как можно большую сыграть в нем роль?.. Пожалуй, мы с тобой, Лефортовский, уже обо всем переговорили и для нас обоих все стало ясно.

— Слышу в твоем тоне осуждение… Смешно. Мне очень это смешно. Кто же я теперь, по-твоему?

— «Плавающая невозможность». Прощай.

Я был уже у двери, он меня остановил:

— Постой, Павел. Вернись на минутку. Я не буду тебя ни разубеждать, ни просить. Ты только сядь. Ну, присядь. Дай я на тебя погляжу, только посмотрю минуточку. Все-таки нас с тобой связывает много, много… все наше счастливое детство… Сколько ведь вместе испытано! Чувствую, зная тебя, что мы сейчас так вот сидим рядом, друг около друга, наверное, последний раз… Ты уходишь… Мне хочется плакать, что-то холодеет