Читать книгу - "Без остановки. Автобиография - Пол Боулз"

журнала The Great Society (он его редактировал и издавал в Нью-Йорке). Там Коэн напечатал все стихотворения, которые я ему тогда дал. Потом журнал попал в Лос-Анджелес в руки Джону Мартину, редактору издательства Black Sparrow Press[587]. Джон предложил мне добавить несколько стихотворений и разрешить ему опубликовать их в небольшой книге. Тираж планировался около трёхсот экземпляров, и я решил дать «добро». Восемь такого рода стихов смотрелись вместе органично, и получался маленький сборник. Я назвал его Scenes / «Сцены»[588], так как в нескольких поэмах в первом приближении содержались кое-какие навязчиво преследующие меня сюжетные основы, позднее развитые в моих прозаических произведениях.

В 1960-е несколько колледжей в разных частях Соединённых Штатов предложили мне годовой контракт в качестве приглашённого профессора. Однако так как мои прошлые грехи были задокументированы и внесены в личное дело, серьёзно рассматривать такие предложения было совершенно бесполезно, даже если бы я и был в них заинтересован. И действительно, в какой-то момент, когда я написал в ответ на телеграмму из одного колледжа во Флориде, расположенного не слишком далеко от того места, где жили мои родители, что был бы польщён оказаться там, из колледжа быстро ответили, что поразмыслили и решили, что не выйдет. Оливер Эванс предложил мне вести с осени 1968 года курс в государственном колледже в долине Сан-Фернандо. Хотя его предложение и было очень заманчивым, так как врач Джейн сказал, что она проведёт в больнице ещё несколько месяцев, вряд ли стоило серьёзно задумываться об этом. Всё же по какой-то необъяснимой причине они согласились предложить мне место и даже в конце семестра позволили мне решить, хочу ли я остаться ещё на один учебный год.

И вот я уехал в Калифорнию и преподавал продвинутый курс создания нарратива и современного европейского романа. Пребывание в колледже не слишком отличалось от того, каким я его себе представлял, за исключением лишь, что люди оказались лучше, а обстоятельства их жизни — сильно хуже. Слишком многие составные части давно назревавшего «ночного кошмара» сполна проявились близ Лос-Анджелеса. Когда четыре месяца закончились, я поспешил домой в Танжер, остановившись во Флориде, чтобы продать дом и всё, что в нём было, кроме столового серебра.

Я привёз из Испании Джейн, здоровье которой было в гораздо более удручающем состоянии, чем в прошлую нашу встречу, и поселил её на нижнем этаже вместе с сиделкой и горничной. Но Джейн привыкла жить в больнице, и ей нужен был уход, к которому она там привыкла. Врачи предупреждали меня, что мой эксперимент обречён на провал, но я всё равно попробовал. Когда она пугающе сильно похудела, я отвёз её обратно в Испанию. Там, в знакомой атмосфере больницы, она быстро набрала вес.

Я не принимал решение жить в Танжере постоянно, просто так случилось. Я думал, что останусь тут ненадолго, а потом поеду куда-то ещё и продолжу двигаться вперёд, неопределённо долго. Но я обленился и откладывал отъезд. Потом настал день, когда я с ужасом осознал, что в мире стало куда больше людей, чем совсем недавно. Да и отели стали хуже, путешествия — не такими комфортными, а места на свете (в целом) сильно потеряли в красоте. После этого, как только я уезжал куда-нибудь ещё, мне сразу же хотелось вернуться в Танжер. Если я сейчас нахожусь здесь, то только потому, что был здесь, когда понял, до какой степени мир стал дряннее, и то, что я больше не хочу путешествовать. В защиту города могу сказать, что до сих пор его затронуло меньшее количество негативных сторон современной цивилизации, чем большинство городов такого размера. Что ещё важнее — меня тешит мысль, что ночью, когда я сплю здесь, вокруг меня всюду проникают колдовские чары, невидимыми струйками, протянутыми от мириад тех, кто их насылает, мириадам ничего не подозревающих получателей. Произносятся заклинания, по сосудам нужной дорогой бежит яд, души освобождаются от сосущих их соки и силы ложных сторон «я», таящихся в неохраняемых уголках разума.

Редко, когда ночью с улицы не доносится шум барабанов. Он никогда не будит меня. Слыша барабаны, я делаю их частью своего сна, как и крики муэдзинов во тьме, призывающих к молитве. Даже если во сне я нахожусь в Нью-Йорке, первый крик «Аллах акбар!» стирает декорацию и переносит действие сна в Северную Африку. И сон продолжается.

Теперь, начав писать эту книгу, я месяцами не выезжаю из Танжера, выбирая из огромного количества найденных фрагментов воспоминаний те, которые могут послужить моей цели. Фрагменты используются, чтобы восстановить «по кусочкам» фабулу событий. Во время работы я стараюсь не «вжимать» в повествование какую-либо не подходящую сюда часть. На мой взгляд, такая предосторожность подразумевает, что надо стараться оставить своё мнение при себе, и что надо иметь решимость — своё личное отношение к событиям ценить крайне невысоко. Написание автобиографии — занятие в лучшем случае неблагодарное. Это своего рода журналистика, но репортаж в ней служит не рассказом очевидца о событии, а лишь воспоминанием о том, когда об этом событии вспоминали в последний раз. Борхес иллюстрирует такое положение дел такой историей: он описывает, как его отец пытался показать ему, что памяти нельзя доверять. Отец кладёт на стол монету и говорит: вот настоящая картина события. Кладёт ещё одну монету на первую и говорит: это первое воспоминание о том, каким было событие. Следующая монета — воспоминание об этом воспоминании, и так далее[589]. Раз такое положение вещей непреложно, не стоит ожидать, что такая работа, как написание автобиографии, придётся по вкусу большинству писателей. И ясное дело — рассказ о том, что произошло, не обязательно образует хорошую историю. В моей истории, например, нет волнительных побед, потому что не было борьбы. Я держался, крепился и ждал. Мне кажется, этим и занимается большинство людей. Случаи, когда есть возможность совершить что-то сверх этого, попадаются под руку, но правда, редко.

Марокканцы утверждают, что нельзя быть действительно причастным жизни, не размышляя постоянно о смерти. Я безоговорочно согласен. К сожалению, я не могу представить себе собственную смерть вне ужасающих несравненно больше картин дряхлости. Вот я, беззубый, лежу и не могу двинуться с места, полностью завишу от кого-то, кому-то плачу, чтобы за мной ухаживали, и он в любой момент может уйти и никогда не вернуться. Конечно, это совсем не то, что марокканцы подразумевают под размышлением о смерти. Они сочли бы мои фантазии страхом, причём особо презренного рода. То, что считается терапией в одной культуре, является пыткой