Читать книгу - "Первые шаги в жизни - Оноре де Бальзак"

— Ну, как, дядюшка Леже, вылезем, а?

— Я тоже слезу, — сказал граф, услышав эту фамилию, — надо пожалеть лошадей.

— Если так и дальше пойдет, мы четырнадцать лье и за две недели не сделаем! — воскликнул Жорж.

— А я чем виноват, ежели один из седоков пройтись пожелал!

— Получишь десять золотых, если сохранишь втайне то, о чем я тебя просил, — шепнул граф Пьеротену, взяв его под руку.

«Плакала моя тысяча франков!» — подумал Пьеротен, а сам подмигнул г-ну де Серизи, как бы говоря: «Будьте благонадежны! Не подведу!».

Оскар и Жорж остались в карете.

— Эй, Пьеротен, раз уж вас зовут Пьеротеном, — крикнул Жорж, когда экипаж въехал на гору и пассажиры снова расселись по местам, — если вы и впредь так плестись будете, так лучше скажите, я заплачу за место, а сам возьму в Сен-Дени верховую лошадь; у меня спешные дела, которые могут пострадать, если я опоздаю.

— Как еще поедем-то! — заметил дядюшка Леже. — А вы нам со своей лошадью только мешаться будете!

— Больше чем на полчаса я никогда не опаздываю, — успокоил его Пьеротен.

— В конце концов, согласитесь, вы же не папу римского катаете! — сказал Жорж. — Ну, так прибавьте шагу.

— Тут не может быть никаких предпочтений, и если вы боитесь растрясти одного из пассажиров, — сказал Мистигри, указывая на графа, — так вы неправы.

— Перед «кукушкой» все пассажиры равны, как перед законом равны все французы, — изрек Жорж.

— Не беспокойтесь, — сказал дядюшка Леже, — к полудню в Ла-Шапель поспеем.

Ла-Шапель — деревня, начинающаяся сейчас же после заставы Сен-Дени.

Всякий, кому приходилось путешествовать, знает, что люди, по воле случая оказавшиеся вместе в дилижансе, знакомятся не сразу и разговоры обычно заводят, уже проехав часть пути. Сначала все молча изучают друг друга и осваиваются с положением. Душе, так же как и телу, надо прийти в состояние равновесия. Когда каждому думается, что он доподлинно определил возраст, профессию и характер своих спутников, какой-нибудь охотник почесать язык затевает разговор, который все подхватывают с тем большим жаром, что уже почувствовали потребность скрасить путь и скоротать время в беседе. Так бывает во французских дилижансах. Но у каждого народа свои нравы. Англичане боятся уронить свое достоинство и поэтому не раскрывают рта; немцы в дороге грустны, итальянцы слишком осторожны, чтобы болтать, у испанцев дилижансы почти совсем вывелись, а у русских нет дорог. Итак, в общественных каретах весело проводят время только во Франции, в этой словоохотливой, несдержанной на язык стране, где все рады посмеяться и щегольнуть остроумием, где шутка скрашивает все — и нужду низших классов и торговые сделки крупной буржуазии. К тому же французская полиция не затыкает болтунам рот, а парламентская трибуна приучила всех к краснобайству. Когда двадцатидвухлетний юноша, вроде того, что скрывался под именем Жоржа, не лишен остроумия, он нередко злоупотребляет этим даром, особенно в подобных условиях. Итак, Жорж начал с того, что установил свое превосходство над остальной компанией. Графа он принял за второразрядного фабриканта, ну, хотя бы за ножовщика; обтрепанного молодого человека, которого сопровождал Мистигри, — за жалкого заморыша, Оскара — за дурачка, а тучный фермер показался ему прекрасным объектом для мистификации. Сообразив все это, он решил позабавиться на счет своих спутников.

«Подумаем, — рассуждал он, пока „кукушка“ спускалась от Ла-Шапели в долину Сен-Дени, — за кого бы мне себя выдать? За Этьена?[14]За Беранже? Нет, не годится! Эти простофили, пожалуй, не слыхали ни о том, ни о другом… Может быть, за карбонария? К черту! Чего доброго, еще заберут! А что, если мне объявиться одним из сыновей маршала Нея?.. Но о чем я им тогда врать буду? Расскажу, как казнили отца… Неинтересно! А если преподнести им, что я вернулся из Шан-д'Азиля?..[15]Пожалуй, еще сочтут за шпиона, будут остерегаться. Скажусь переодетым русским князем. Какими я их угощу подробностями из жизни императора Александра!.. А если назвать себя Кузеном, профессором философии?.. Тут уж я их окончательно оплету! Нет! Мне сдается, что растрепанный заморыш обивал пороги Сорбонны. Как это мне раньше не пришло в голову их одурачить, я так хорошо изображаю англичан, я мог бы выдать себя за лорда Байрона, путешествующего инкогнито… Черт возьми, упустил такой случай! Назваться, что ли, сыном палача… Замечательная мысль, уж наверняка всякий посторонится и уступит тебе место за столом. Нашел! Скажу, будто командовал войсками Али, Янинского паши[16]».

Пока он рассуждал сам с собой, карета катила в облаках пыли, непрестанно подымавшихся по обеим сторонам дороги.

— Ну и пыль! — заметил Мистигри.

— Париж — столица Франции, — быстро перебил его спутник. — Хоть сказал бы, что пыль пахнет ванилью, — по крайней мере новую бы мысль высказал.

— Вы смеетесь, — ответил Мистигри, — а ведь и на самом деле временами каким-то цветком пахнет.

— У нас в Турции… — начал Жорж, приступая к задуманному рассказу.

— Настурцией, — перебил Жоржа патрон «мазилки».

— Я сказал, что в Турции, откуда я недавно вернулся, — продолжал Жорж, — пыль очень приятно пахнет; а здесь она пахнет только в том случае, когда проезжаешь мимо навозной кучи, как сейчас.

— Вы, сударь, возвращаетесь с Востока? — спросил Мистигри, иронически на него поглядывая.

— Ты же видишь, наш спутник так устал, что интересуется уже не восходом, а закатом, — ответил ему его учитель.

— Вы не очень-то загорели на солнце, — заметил Мистигри.

— Я только что встал с постели, проболел три месяца, врачи говорят, скрытой чумой.

— Вы болели чумой! — воскликнул граф в ужасе. — Пьеротен, стойте!

— Поезжайте, Пьеротен, — сказал Мистигри. — Ведь вам же говорят, что чума скрылась, — пояснил он, обращаясь к графу. — Это такая чума, от которой излечиваются за разговорами.

— Такая чума, от которой не умирают, но ходят, как чумные, и все! — прибавил его спутник.

— Такая чума, от которой не умирают, а просто врут потом, как очумелые! — подхватил Мистигри.

— Мистигри, — остановил его учитель, — не затевайте ссор, не то я вас высажу. Итак, сударь, — обратился он к Жоржу, — вы были на Востоке?

— Да, сударь, сначала в Египте, а затем в Греции, где я служил под началом Али, Янинского паши, с которым вконец разругался. Там невольно поддаешься климату; множество волнений, вызванных жизнью на Востоке, окончательно расстроили мне печень.