Читать книгу - "Звезды смотрят вниз - Арчибальд Джозеф Кронин"

просто друга. Да и может ли хоть один человек на свете полюбить такую, как она? Она глупая, ветреная, неряха и даже некрасива. Невыносимая боль сжимала ей сердце, и она молча шла рядом с также молчавшим Дэном.

Они подошли посмотреть на водяных птиц, плававших на озерке под самой рощей, где трава была усеяна колокольчиками. Утки были очень красивы, и Дэн похвалил их, потом прибавил уныло:

– Если у меня когда-нибудь будет ферма, разведу таких уток, как эти.

– Да, Дэн. – Грэйс больше не находила, что сказать.

Оба печальные, растерянные, они стояли рядом у самой воды, любуясь ярким оперением птиц. Неожиданно пошел дождь, настоящий ливень.

– О боже! – вскрикнула Грэйс.

– Бежим скорее! – сказал Дэн. – Сейчас польет как из ведра.

Они бросились искать убежища – побежали в оранжерею, где выращивались орхидеи. В другое время это бегство от дождя вызвало бы много смеха, но сегодня их и это не развеселило. Ничто не могло их развеселить.

На Грэйс была синяя форменная жакетка. Дэн же был без пальто, и его куртка промокла насквозь. Когда они очутились уже в оранжерее и отдышались, Грэйс повернулась к Дэну. Она озабоченно наморщила лоб:

– Ваша куртка вся промокла, Дэн.

Она огляделась – они были совершенно одни.

– Не можете же вы оставаться в ней! Давайте, я ее высушу на трубах.

Дэн открыл было рот, чтобы отказаться, но закрыл его снова, не говоря ни слова, стащил куртку и протянул ее Грэйс. Он всегда слушался Грэйс, послушался и на этот раз. В то время как Грэйс брала куртку, с другой стороны оранжереи вошел старик-садовник (он видел, как они бежали сюда, спасаясь от дождя), кивнул головой Дэну и улыбнулся Грэйс:

– Идите сюда сушить, сестрица, здесь трубы горячее.

Грэйс поблагодарила старика и пошла за ним к небольшой нише, где находилась батарея. Она встряхнула куртку Дэна и, вывернув наизнанку, растянула ее на горячих трубах; затем поглядела на себя в квадратное зеркальце, повешенное садовником над трубами: волосы у нее растрепались от ветра и еще больше обычного придавали ей неаккуратный вид. «Боже! – подумала она в отчаянии. – Настоящее пугало! Неудивительно, если Дэну противно на меня смотреть».

Она дожидалась, пока высохнет куртка Дэна, и из вежливости рассеянно слушала болтовню словоохотливого старого садовника, который все время то входил, то выходил и не переставал говорить – больше всего о том, как трудно теперь доставать топливо. Когда куртка высохла, Грэйс отнесла ее Дэну. Дэн у дверей смотрел на дождь. Он обернулся и сказал жалобно:

– Конец недели будет дождливый.

– Да, похоже на то. – И она распялила на протянутых руках куртку, чтобы помочь Дэну надеть ее.

Дэн пугливо посмотрел на Грэйс, стоявшую перед ним как бы с раскрытыми объятиями, печальную, с взметенными ветром волосами. Он смотрел, смотрел, и вдруг что-то похожее на стон вырвалось у него.

– Я люблю вас, Грэйс, люблю! – вскрикнул он. И они очутились в объятиях друг у друга.

Куртка валялась на земле. У Грэйс бешено колотилось сердце от счастья.

– Ох, Дэн, – шепнула она.

– Я должен был сказать тебе, Грэйс, должен, должен был, я не мог… – твердил он, как будто оправдываясь.

Сердце ее колотилось как безумное, безумное от счастья, глаза были полны слез. Но теперь она ощущала в себе спокойствие и силу.

– Ты в самом деле меня любишь, Дэн?

– Грэйс!..

Она подняла к нему глаза:

– Когда ты уезжаешь, Дэн?

Пауза.

– В понедельник.

– А сегодня какой день?

– Сегодня четверг, Грэйс.

Она спокойно смотрела на него:

– Давай обвенчаемся в субботу, Дэн.

Дэн побелел как бумага. Он смотрел вниз, на Грэйс, и вся его душа перешла в этот взгляд.

– Грэйс! – сказал он шепотом.

– Дэн!

Старый садовник, с любопытством подглядывавший за ними из-за орхидей, совершенно забыл об угольном кризисе, и с ним чуть не сделался сердечный припадок.

Они обвенчались в субботу. Грэйс отвоевала у мисс Гиббс отпуск на два дня. Это был их медовый месяц. Они его провели в Брайтоне. Как и предсказывал Дэн, конец недели был дождливый, но Грэйс и Дэну было все равно.

XV

В конце одного августовского дня клеть медленно поднялась из «Парадиза», и из нее на площадку перед входом в шахту вышел Баррас в сопровождении Армстронга и Гудспета. На Баррасе был костюм шахтера: темная норфолкская куртка и такие же брюки, круглая кожаная шапка, в руке толстая палка. Некоторое время он стоял перед конторой и разговаривал с Армстронгом и Гудспетом, сознавая, что на него смотрят рабочие, – как актер, выступающий в большой роли.

– Пожалуй, – говорил он, как бы раздумывая, – вам следует сообщить в редакции газет. «Аргусу» во всяком случае. Им это будет интересно.

– Конечно, мистер Баррас, – сказал Армстронг. – Обязательно позвоню им завтра.

– Сообщите им все подробности относительно предполагаемой стоимости нового рельсового пути.

– Слушаю, сэр.

– И кстати, Армстронг, вы можете объяснить им, что на этот шаг я решился главным образом из патриотических побуждений. Раз мы снова начинаем работу в «Парадизе», мы удвоим добычу угля.

Кивнув на прощание, Баррас направился к воротам; понимая, что рабочий костюм шахтера придает ему скромное достоинство, он в таком виде пошел через весь город к себе в «Холм». Через каждые несколько шагов ему приходилось поднимать руку к шапке, отвечая на приветствия и почтительные поклоны. Он стал невероятно популярен. Его патриотическая деятельность приняла громадные размеры. Заключение Артура в тюрьму странным образом подстегнуло его энергию. Сперва этот сомнительный результат его методов воздействия привел его в смятение, но, всецело занятый рядом спешных дел, он гнал от себя тревожащий образ сына, страдавшего в тюрьме. Он занял обдуманную позицию: не только не скрывал того, что Артур в тюрьме, но искал случая упоминать об этом публично с этаким благородным прискорбием.

Все находили, что Баррас вел себя замечательно. Об этом случае много писали в газетах: «Аргус» поместил заметку в два столбца под заголовком «Отец-спартанец», «Воскресное эхо» – статью «Шапки долой перед патриотом». Дело это произвело потрясающую сенсацию не только в Слискейле, но и в Тайнкасле. Баррас шествовал в ореоле ослепительной славы, и это было ему далеко не неприятно. Несколько раз, обедая с Гетти в Центральной, он замечал, что является предметом всеобщего внимания, и не мог скрыть своего удовольствия. Он теперь много бывал на людях, греясь в лучах своей популярности. Весь во власти этих новых настроений, он изменил весь строй своей жизни. Вначале он делал это из инстинкта самосохранения, теперь – сознательно. У него не бывало минут тайного раздумья,