Читать книгу - "Свента - Максим Александрович Осипов"

– Профессор, взгляни-ка, все правильно? – Святослав протягивает бумажку с отпечатанным текстом.

Что это? – Святослав пожимает плечами:

– Иврит. – Саша не знает иврита? – Думал, вы все его знаете.

Не хочется разочаровывать Святослава ни в каком отношении. Саша уходит к себе, фотографирует текст, открывает компьютер: программа распознавания, транслитерация, перевод. “Определить язык?” – да. Идиш, а не иврит. Ундзер фотер, вос ду бист ин химль… Ой, это же “Отче наш”! – единственная молитва, которую Саша может прочесть наизусть. Букву за буквой, тщательно, Саша сличает то, что принес Святослав, с тем, что он обнаружил в сети: все как будто бы правильно, только – зачем?

– Увидишь, профессор. А идиш, иврит – без разницы. – Святослав даже ему подмигнул.

Из очередной поездки на родину Святослав возвращается очень довольным – на-ка, смотри. Снимает рубашку, на правой руке его – татуировка: ПУТТПК, “Ундзер фотер”, с начала и до конца.

– Хотел, чтоб про Бога и чтоб – не как все.

Эх, знал бы, зачем понадобится “Отче наш”, нашел бы ему арамейский текст. Или греческий. Какова, однако, фантазия! Попросил разрешения сфотографировать, Эле отправил: на, погляди, что такое простой человек, не какой-нибудь жалкий любитель авторской песни. Эля, впрочем, от Звезда-рёва перебралась к родителям, на предложение приехать, наконец, в Люксембург отвечала: подумает. Конечно, пусть думает, лишь бы – сама.

Отношения с соседями носят характер эпизодический: Саша с ними здоровается, и они с ним здороваются и понемножку крадут – доски, песок, – Саша и не заметил бы, если б не Святослав. Ничего страшного, урон мизерный, Саша много благополучнее их. Два брата – то ли наследовали подруге Якова Григорьевича, то ли просто въехали в ее дом. Поговаривают, у них жена – одна на двоих, а так люди они непрактичные: продают в июне картошку, оставшуюся с прошлого года, ту, что сами не съели, и огорчаются, что плохо берут.

Один из братьев, грузный, медлительный, любит стоять у забора и наблюдать, как работает Святослав. Помощь не предлагает, только советует.

– Профессор, послать его?

Саша пожимает плечами, уходит к себе.

Благоустройство – дело вовсе не скучное, люди веками им занимались, и хотя по нынешним временам к любой собственности следует относиться так, что она не вполне твоя, что у кого-то руки пока не дошли отобрать (модное слово: “отжать”) ее, до Люксембурга они у них вряд ли дойдут.

Напротив, сплошные приобретения: побывав на кладбище и по привычке заглянув в тайничок, Саша заметил на дне его красную книжицу – старый свой паспорт гражданина СССР. Как он там оказался? – загадка, и не верь теперь в подсознание и прочий фрейдизм. Саша рассматривает свою фотографию сорока-с-лишним-летней давности, пожелтевшую: испуганное лицо (реакция на фотографа – Саша пробовал улыбнуться, и тот сказал: “Закрой рот”), волосы коротко стрижены, чтобы не злить преподавателя НВЦ полковника Долбеня, – самого полковника Саша не помнит, но такую фамилию не забыть. Рукой каллиграфистки выведено: Александр Яковлевич Левант, место рождения Москва, национальность еврей. Потерянный паспорт дал матери повод до конца ее дней повторять, что Саша теряет всё, хотя он с тех пор ничего вроде бы не терял из вещей.

Кладбищами в Люксембурге заведует дядька предпенсионного возраста с землистого цвета лицом и говорящей фамилией Згиблый – гоголевский типаж (Эле не забыть рассказать), – они познакомились, когда настала пора хоронить прах.

Саша явился на кладбище – в одной руке урна, в другой лопата, – и приготовился было копать, однако засомневался в последний момент, не спросить ли чьего-нибудь разрешения, и отправился в администрацию, по старому – горисполком. Згиблый сидел за компьютером.

– А, – махнул он рукой, продолжая смотреть на экран, – урны у нас так закапывают, без оформления. Сейчас позову чурбанов.

Речь шла о рабочих-таджиках. Саша отказался от них.

Згиблый взглянул на него, отвлекся от своего пасьянса:

– Или, знаешь что, напиши заявление. Не собаку хоронишь. – Пододвинул бумагу. – Сумеешь сам?

О том, умеет ли он писать, его не спрашивали давно. Саша похоронил урну, разбросал на могиле и вокруг нее семена травы, а следующей весной, когда уже переехал сюда, как он рассчитывал, насовсем, купил в магазине розовый куст (“Роза парковая израильская”), посадил и стал бывать на кладбище часто: ему нравилась здешняя тишина, да и розе требовался полив – особенно, как выразилась продавщица, в период бутонизации (интересно осваивать новый лексический пласт). Згиблый еще пригодится – когда придет время устанавливать памятник, тот скоро будет готов. Скульптор, которого посоветовала художница из издательства (по совпадению, у него дача в здешних местах), показал эскизы: красиво и строго, немножко по-протестантски, без фотографии. Да и какую использовать фотографию: молодой красивой начальницы – он не помнит ее такой, – или древней старухи? – у Саши пока что нет цельного образа матери.

Странно жить без нее, не более, не нужно себя обманывать. Да, героизм и взбалмошность. И желание влиять – вот что преобладало в ней. Однажды в момент глубокого кризиса в отношениях с матерью он прочел книжицу, американскую, под названием “Как ужиться с трудными родителями”. Она открывалась предупреждением: “Вам их не переделать, зарубите себе на носу”, затем шла анкета, подробная, с баллами по каждому пункту, мать набрала максимум, более трудный характер, чем у нее, авторы-составители не могли и вообразить.

Жаль, он так и не вспомнил ничего трогательного тогда, на Пятницкой, но было ведь кое-что. Например, из последнего – сиделка варила картошку и положила в нее чернослив, и мать посмотрела на то, что вышло, задумчиво и сказала: “Мне так мама моя готовила”. Ничего как будто особенного, но трогательно, разве нет?

Итак, посажена роза, алая, два цветка распустились, четыре бутона скоро должны подойти. Саша сидит на скамейке, смотрит на розу и думает. Нужно принять решение, как поступить с братом – не тем, расплющенным, – и зачем он тогда рассказал, разве эта история сильно тревожит его? – он, вероятно, и вспомнил пергаментный плод, чтобы отвлечься от Эли с ее пышными соболезнованиями (“теперь ты стал взрослым”, “с уходом Марии Ильиничны эпоха ушла” и т. д.), – как объяснишь, что Эля на самом деле хорошая, добрая? Мысли Саши заняты братом иным, настоящим, чьей фамилии он не знает, известно лишь имя, и то приблизительно, и год рождения.

Лет пять или шесть назад мать, находясь еще в здравом уме, сообщила, что у нее имеется сын, которого она родила во время войны, в сорок втором, в промежутке между ответственными заданиями, и сразу же отдала в приют, в детский дом, в городе Кирове. Отец? – Саша плохо себе представляет