Читать книгу - "Без исхода - Константин Михайлович Станюкович"

а что выберут, в этом почти не сомневаюсь, ибо с нашими олухами ладить не трудно, особливо если кормишь их до отвалу, хотя, знаю, они же меня и ругают. Тем не менее эти болваны у меня в руках, и я стукаю их лбы друг о дружку таким незаметным образом, что в конце концов они ко мне же идут лечить свои шишки. Больше всех интригует Стрекалов; он подобрал серию наших бородатых банкиров, но полагаю, что если навострить старого осла князя Вяткина (личного его врага), то Стрекалов с банкирами провалятся, как черти в балетах. Наши „народники-демократы“ тоже не опасны: во-первых, их мало, люди без влияния и так звероподобно агитируют в пользу „меньшого брата“, что грязнопольские наши бономы[5] напуганы, полагая, что все их добродетельные жены немедля обстригут волосы и кинутся в объятия этих „смазных сапог“. А в случае чего, можно опять приструнить светлейшего и затем „демократов“ за ушко да на солнышко! Затем остаются крепостники pur sang[6], мечтающие о возвращении вновь рабов и рабынь (особливо последних). Они бредят светлейшим; я имею причины думать, что князь сюда не поедет (хоть в Питере он и не у дел, а все же ближе к солнцу) и всех этих троглодитов заставит подать голос за меня. Voilà où nous en sommes[7]. Поторопись и московские дела поправь, а мы потом в накладе не останемся. Летом свидимся. Поклон жене. Надя вас целует».

— Непременно надо развязаться с этими проклятыми долгами и жить полегче, en bourgeois![8] как и подобает скромному либералу! — мечтал Колосов, подойдя к окну.

Мимо проезжала коляска.

— И не стыдно! — крикнул Колосов, посылая самый любезный воздушный поцелуй. — Мимо едете и не завернете!

Коляска остановилась.

— Не могу, простите… обещал к графу! — проговорил молодой человек из коляски.

Колосов укоризненно покачал головой, словно поступок молодого человека причинял ему кровную обиду.

— Так по крайней мере обедать, mio caro?[9] Молодые стерлядки, sauce piquant…[10]

— Непременно, дорогой Александр Андреич!

Коляска покатилась.

«И этому молокососу хотелось бы меня спустить! — усмехнулся Александр Андреевич. — Ругает! Ругать-то, голубчики, ругайте, но только не прекращайте платежей! Теперь каждый мыслящий человек обязан быть швейцарцем; кто платит, тому служи. Я вот служу этим… (на лице Александра Андреевича явилась самая презрительная гримаса) служу изо всех сил, кормлю, пою, „Весть“ выписываю, говорю, что у них кровь алая, а у Фомки-лакея черная, а им все неймется. Колосов! мол, фальшивый человек! Колосов-де подлец… Олухи вы, олухи царя небесного!»

Опять улыбка застыла на тонких губах Александра Андреевича; вспомнил он, как третьего дня раскланивавшийся с ним «молокосос» сказал ему, что «Александр Андреевич по некоторым вопросам self governement’a[11] от времени отстал». «Болван ты, болван! — мысленно ругал Колосов „молокососа“, которого звал на стерлядки. — Я отстал? Дай мне двадцать тысяч гонорару, и я впереди всех вас пойду; дай тридцать, и я сзади всех останусь! Точно для тебя, шалопая, не все равно!.. У нас партии? В Грязнополье?? Передовой или отсталый, красный или белый?! Шут гороховый!! А двадцать или тридцать тысяч разница!..»

— Гриша! — закричал Колосов и хлопнул в ладоши.

Кабинет тихо отворился, и вошел камердинер Гриша, молодой щегольской лакей, любимец барина. Мальчиком Гриша попал к Колосову, живет у него лет десять и привязан к барину так же, как и барин к нему. В Грише сказывался тип губернского лакея; он знал все сплетни, интересные сообщал на сон грядущий барину, был посвящен во все домашние тайны и потому держал себя в доме с заносчивой развязностью; щеголял платьем с барского плеча, предпочитал лиловые и голубые галстуки, носил серебряные часы на бронзовой цепочке и множество колец на пальцах. Ко всему этому белокурый, курчавый, румяный и вечно улыбающийся Гриша был отчаянный донжуан и жестокий бич горничных и мелких чиновниц; он мастерски покорял их сердца и, при случае, на особенно красивую мещанку в бумажном платке обращал внимание барина; умел вовремя заговорить с ним и вовремя попросить жилетку. В доме его звали Григорием Ивановичем и побаивались.

— Что, Гриша, — спрашивал Колосов, натягивая сапоги, — Абрамов был?

— Был-с, Александр Андреич!

— Ты ему сказал, что в июне?..

— Сказал-с, только он обижается…

— Дурак какой… еще обижается!

Гриша засмеялся.

— Ты чего? — улыбнулся Колосов.

— Смешно-с! — скалил белые ровные зубы Гриша.

— Что тебе смешно?

— Да на Абрамова глядя-с. Он вот ходит из дому все за деньгами, а жена его…

— Что?

— Рада-с… хи-хи-хи…

— Ты, Гриша, опять, а? — проговорил, улыбаясь, барин. — Нынче за купчихами, бестия, ухаживаешь? Сюртук!

— Мы-с и за стрекаловской горничной не зеваем-с! — рассказывал Гриша, пользуясь хорошим расположением барина.

— Смотри, не попадись, дурак!.. — заметил барин и приказал подавать фаэтон. — Что, барыня встала?

— Только что встали. Изволят кофе кушать! — совсем серьезно, с выправкой фешенебельного лакея доложил Гриша и вышел вон.

Александр Андреевич не без удовольствия посмотрел еще раз на себя в зеркало, взял шляпу, натянул на одну руку лиловую перчатку и медленной, солидной походкой, чуть-чуть переваливаясь, вышел из кабинета поздороваться и проститься с женой.

А Гриша, сбежав на двор, говорил толсторожему, плотному кучеру:

— Смотрите же, Кирилл Иваныч, коли будете у Стрекаловых, шепните как-нибудь Фионе, чтоб в воскресенье беспременно на бульвар шла… преэкстренное, мол, дело… Подавайте, сейчас едет.

Кучер мотнул головой, осклабился, проговорил: «Злодей!» — подобрал вожжи и с шумом выехал со двора к подъезду.

X

Надежда Алексеевна Колосова проснулась раньше обыкновенного и протирала заспанные глазки. Потом потянулась, вздохнула и задумалась. Ее нежное, красивое лицо, подернутое легким румянцем, глядело невесело, а большие, влажные, карие глаза словно говорили: «Ах, господа, какая тоска!» — и словно искали у вас мягкого слова участия. Темные, короткие, подвитые в локоны волосы падали на лицо, придавая ему почти детское выражение. Впрочем, Колосова была не первой молодости; несколько морщинок на лбу, темноватые круги под глазами и чуть заметная рыхлость лица — все это вместе заставляло ей дать не менее тридцати двух-трех лет… Тем не менее это была еще очень красивая женщина.

Большие темные ее глаза были необыкновенно выразительны и по временам глядели с такой страстью, на лице ее в это время играла такая кокетливая улыбка, а полные малиновые губы складывались так нежно, что старые люди решительно теряли голову, а молодые готовы были на всякие безумства. Надежда Алексеевна считалась первой грязнопольской красавицей. Стройная, высокая, хорошо сложенная, она решительно возбуждала восторг, когда, грациозно кланяясь по сторонам с приветливой улыбкой, она, роскошно одетая, залитая брильянтами