Читать книгу - "Он уже идет - Яков Шехтер"

в молодости, когда бурная кровь бешено ходила по телу, а земля сама убегала из-под ног, казалось, еще шаг – и взлетишь. Но по закону почти половину каждого месяца к жене возбранялось даже прикасаться. А когда добренький закон наконец разрешал, самое сладкое все равно оставалось запрещенным. Этого нельзя, чтобы дети не родились немыми, а от того упаси Боже, чтобы дети не родились слепыми, туда нескромно, сюда неудобно. Все ради детей, все для них!

Ну вот он и старался. Лишал себя того, отказывался от другого, закрывал глаза на третье и даже не смел мечтать о четвертом. И что? Что в итоге? Чего он добился, подмяв радости своей жизни под правила и указания?

Два сына ушли. Перебрались в Данциг, закрутили торговлю, разбогатели, обзавелись семьями. Да вот беда – закон Моисеев помехой оказался! Мешал деньги зарабатывать, а потом тратить в свое удовольствие. Вот они и отодвинули его в сторону, как ненужный хлам.

Дочь, его радость, его любовь, его отрада, самая младшенькая забавница, вышла замуж и осталась в Куруве. Заповеди соблюдает, что называется, на малом огне. Зусе, шамесу центральной синагоги Курува, в ее доме даже есть невозможно: поди догадайся, что дочка по рассеянности или по недосмотру положила в кастрюлю.

Ну, и чем помогло ему, Зусе, соблюдение запретов? Он, конечно, не великий праведник и не праведник вообще, но хотел, чтобы дети пошли его путем, соблюдали заповеди, жили по Торе, были хорошими евреями. Ради этого он и отказывал себе в удовольствиях. И получилось, что зря. Предали его сыновья, бессовестно предали.

И ведь предупреждали его умники, предостерегали: дети берут от родителей лишь половину их праведности. Пеняли, укоризненно помахивая указательными пальцами: чтобы сын соблюдал субботу, отец должен хранить святой день с двойным рвением.

– Ну-ну, – посмеивался он, – а чтобы дети ели мацу, отец должен питаться мукой?

Теперь Зусе уже не смешно. Ему давно уже не смешно, ведь не дети выросли у него, а свиньи, наглые неблагодарные свиньи.

Он горестно вздохнул и отер рукавом набежавшие на глаза слезы. Не боится он смерти, даже хочет ее. Подальше от позора, кривых ухмылок и снисходительных взглядов «добрых» людей.

С Зусей творилось что-то странное. Перед глазами то и дело проплывали полосы плотного тумана, перекрывающие лимонный свет луны. Туман проникал в голову, наполняя ее предвкушением чуда, делая осмысленным прошлое и обещая удивительное будущее. Это длилось всего несколько мгновений, но они погружали сердце Зуси в сладкий сироп тихого счастья.

Затем полоса тумана исчезала, бесследно растворяясь в оконном стекле, беспощадная четкость линий вновь наполняла комнату, и Зуся ясно понимал, что прожил жизнь зря. Ради закона он отказался от удовольствий, ради семьи работал с утра до вечера. И все понапрасну: его судьба, брошенная под ноги закону и семье, от этого не стала ни на каплю лучше.

От горечи и обиды перехватывало дыхание. Чтобы как-то успокоиться, Зуся принялся вспоминать, от чего он отказался ради неблагодарных свиней. Удивительное дело, картины, казалось бы, давно забытого прошлого, ушедшей навсегда жизни начали всплывать перед его мысленным взором с хрустальной прозрачностью, ясные, словно осенний день, когда прохладный воздух уже не мешает рассмотреть все подробности леса за речкой и пересчитать скирды на желтом от стерни поле.

Вот одно из ранних воспоминаний. Мальчиком он бежал домой после игр. День выдался знойным, воротник рубашки промок от пота, и пить хотелось неимоверно. Соседка в начале улицы, полька, стояла на пороге дома и, увидев пробегающего Зусю, поманила его рукой.

– Ой, хлопчику, як тебе жарко, ты же весь мокрый. Почекай, я тебя холодненьким напою.

Она скрылась в доме и вскоре вышла, неся большую кружку:

– Пей, хлопчику, пей.

Зуся решил, будто в кружке вода, и доверчиво протянул руку. Ладонь тут же наполнилась мокрой прохладой, он поднес кружку к лицу, и в нос шибануло сладким и пахучим, от чего рот наполнился слюной.

«Это же хлебный квас, – сообразил Зуся, глотая слюну. – А сейчас Пейсах! Нельзя, ни в коем случае нельзя. Но как же хочется пить!»

Полька заметила, как изменилось его лицо, и негромко произнесла:

– Да пей, хлопчик, пей, никто ж не видит, а я никому не скажу.

– Он видит, – ответил Зуся, поднимая глаза кверху.

– Он! – вскричала полька. – Неужели он такой жестокий, ваш Бог, что станет наказывать дитятко из-за кружки холодного квасу?

Зуся покачал головой и протянул кружку обратно.

– Спасибо большое, но я не могу.

– Ну и Бога вы себе выбрали! – горестно воскликнула полька, принимая кружку.

И на всю жизнь, да-да, на всю долгую жизнь Зуся запомнил этот запах, эту прохладу, эту сладость близкого, доступного греха.

Прошло лет десять. Уже парнем послал его отец сопровождать возчиков с товаром в Люблин. Они бы и сами прекрасно справились, но отец знал, что при сыне хозяина возчики постесняются беззастенчиво напиваться. Пить все равно будут, какой возчик после дня дороги не примет вечером на постоялом дворе чарку-другую водки. Сын был нужен для того, чтобы речь не зашла о третьей, четвертой и пятой чарке.

Хозяин постоялого двора умер два года назад, и всем заправляла его вдова Гжешка, задиристая, скорая на слово бабенка лет под сорок. Бедра у нее были круглые, зад оттопыренный, груди как два снопа, глаза голубые, зубы белые. Шагу она не могла пройти по залу, чтобы кто-нибудь из обедающих не попытался шлепнуть ее по заднице или ухватить за другие волнующие мужское воображение места. Получалось у них плохо, от загребущих рук Гжешка ловко уворачивалась, а особенно напористый мог запросто схлопотать по усам.

Общая комната для проезжих располагалась рядом с большим залом на первом этаже, в котором выпивали и закусывали. Расположение правильное и весьма удобное, подвыпившему возчику не приходилось долго искать, где преклонить голову: прошел на заплетающихся ногах пять-шесть шагов и упал.

Комнаты для состоятельных гостей находились на втором этаже, рядом с дверью на половину хозяев. Покойный муж Гжешки всегда оставлял возле этой двери зажженную лампу, чтобы досточтимому гостю, в случае необходимости, было видно, куда стучать.

Оставшись одна, Гжешка по ночам дверь не открывала, но лампа продолжала гореть, освещая выкрашенные в салатовый цвет стены и беленый потолок с черными точками, оставленными за лето полчищами мух.

Возчики допили по третьей и пошли укладываться. В дороге поднимались рано и выезжали чуть свет, чтобы до темноты успеть как можно дальше. Зуся проводил их взглядом и отправился к себе на второй этаж. Толстые стены гасили шум хмельных голосов, было тихо и спокойно.

Из приоткрытой форточки задувал свежий ветер. Большая луна светила прямо в окно.