Читать книгу - "К причалу - Александра Марковна Тверитинова"

— Пойдемте.

Пересекаем затопленный знойным солнцем обширный двор с поблескивающей лужей вокруг колонки и беленными известкой домиками с деревянными крылечками и названием отдела на дверях каждого. Окна открыты, и мы идем под взглядами, как на параде мод. Идем не торопясь.

Ольга Федоровна дымит папиросой и молчит. Я посматриваю на нее сбоку. Чуть выдающиеся скулы и худые запавшие щеки и резкая черта на подбородке придавали ее лицу, хотя и красивому, суровый вид. Это было одно из тех лиц, которые трудно представить себе улыбающимися. А на самом деле улыбка, появляясь именно на таких лицах, бывает особенно доброй, словно неожиданный подарок.

«Отдел кишечных инфекций», — прочла я табличку на двери.

Юноша и молочно-розовая девушка надписывают номера на пробирках с питательной средой и ставят их в штативы. Оттого, что я смотрю на них, движения у ребят делаются неловкими, и я отворачиваюсь.

В закутке, за ширмой, мне видно на табуретке женщину, ее рука перехвачена выше локтя резиновым жгутом и около нее топчется со шприцем наготове, тукая тапками на босу ногу, толстуха в туго накрахмаленном халате. «..А ты не бойся... Не бойся... закрой глаза... Оно вроде как муха укусила! Ну! говорю тебе не бойсь! Укусила, и дело с концом...» — уговаривает она больную.

Юноша взглянул на меня и широко улыбнулся. Его красивое смущенное лицо с косым разрезом широко расставленных коричневых глаз и почти без переносицы, стало неожиданно добрым и мягким. И дева улыбнулась мне вдруг.

Шумно захлопнув дверцу термостата, она молча меня рассматривает: «Из Парижа? Неужто из самого? Чудно как».

А ведь она, зовут ее, как выяснилось, Настя, еще утром знала, что приведут парижанку. Училась я где? Неужто в самом Париже? Во как. А она где? А ее Ольга Федоровна научила. «Атистент» она, Башилова... тут лабораторией заведует, а в мединституте студентов обучает.

— Будет тебе, Настя.

В дверях стояла Ольга Федоровна. Она взглянула на меня: «Пойдемте». И опять молча повела через двор.

Дом стоял на другом конце двора. Старый, добротный, в прошлом купеческий дом, с высоким крыльцом, с рядом больших по фасаду окон, высокими двустворчатыми дверями, толстыми стенами.

Мы поднялись на крыльцо. Двери из передней в комнаты были открыты, и я видела, как девочка лет пятнадцати, завидев нас, вскочила со стула. За столом семья. Скатерть, самовар. Стол был накрыт для завтрака.

— Вот и хорошо. Будем завтракать, — сказала седая женщина, мать Ольги Федоровны, и подала мне через стол стакан крепкозавареного чая. — Пейте горяченького, пейте, милая. И творожку вот, ряженка.

— Давненько, поди, из самовара чаю не пила, — проговорил старик отец. — Чай из самовара особый, душистый. — Он подвигает ко мне ближе хлебницу с лепешками и тонкими ломтиками черного хлеба.

Все это с рынка. И ряженка, и эти лепешки, и творог. Добытое с трудом. Потому что карточная система в стране еще не отменена, потому что страна живет трудно. Не так-то просто оправиться после войны.

Зойка, дочь Ольги Федоровны, с такой поспешностью отдавшая мне свой стул, молча придвигает ко мне вазочку с мелконарезанным зеленым луком в сметане, и я вижу, как она, стараясь незаметно, с любопытством рассматривает меня.

В квартире прохладно, пахнет лекарством — легкий запах лекарств, смешанный с самоварным паром. Просторная комната с круглым столом посередине, с древним буфетом, какой стоял у нас с бабушкой в столовой, и лампой под белым фарфоровым абажуром, свисающим над столом на цепях.

— Как уютно, — сказала я.

— Без уюта плохо человеку, — сказала Варвара Ивановна, мать Ольги Федоровны.

— Уют этот одно время у нас было принято ругать, — сказал старик, — мол де успокаивает, слишком успокаивает.

Он был очень стар, Федор Степанович, отец Ольги Федоровны, что-то в его внешности напоминало народников.

Ольга Федоровна открыла новую пачку «Беломора» и посмотрела на меня. Я кивнула и взяла папиросу, и, хотя знала, что мне будет худо — не курила со вчерашнего дня, все-таки глубоко и с жадностью затянулась, и, конечно же, сразу комната со столом и самоваром пошла кругом. Посидела несколько минут, не двигаясь, подождала, пока станет лучше, и потом уже легко, с наслаждением затянулась.

Ольга Федоровна поднялась вдруг, будто вспомнив что-то, сказала: «В контору схожу», — и мне: «Я скоро. Посидите».

Старик сидел за столом, опершись на кулак, потухшая папироса торчала из кулака возле самого уха. На лице его тлела слабая улыбка, и глаза, серые, как у дочери, только очень выцветшие, устремлены в меня.

— Марина Николаевна, а то просто Марина — можно?

— Конечно, даже нужно.

Он не спускал с меня глаз.

— Марина, можно вам учинить допрос? — приятным, старчески-надтреснутым голосом негромко спросил он.

— Учиняйте, Федор Степанович, — сказала я.

— А ответить по-настоящему, как есть.

— Только так.

— Марина, тосковали по родине? Только правду.

— Я русская.

— Бороздило душу?

— Бороздило.

Потом они расспрашивали о Франции...

Мелодично звенел самовар с чайником на конфорке. Позвякивали ложечками в стаканах. Варвара Ивановна угощала. Я смущалась, и никак мне было не отделаться от смущения и внутренней скованности.

Я рассматривала фотографии на стене — юноши, похожие на писателей прошлого века, с длинными волосами и курчавыми бородками, и девушки в черных и тугих шелковых корсажах с буфами, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами, забранными в узел на затылке. У девушек были открытые лица и серые глаза. Конечно, на фотографиях цвет глаз не разобрать, но так мне хотелось, чтоб серые были, как у Ольги Федоровны.

Старик дышал сигаретой и густо кашлял, наливаясь кровью.

— Тяжко давят годы. Много уж накачало. Лет-то сколько? Семьдесят седьмой пошел.

Бесконечно далекими по биографии, профессии, судьбе я остро чувствую внутреннюю связь с ними, этими чужими мне людьми. Связь особую, необъяснимую, какой в прежней моей жизни не было никогда.

Ольга Федоровна вернулась из конторы нескоро. Взглянула на часы, на меня, сказала «доедайте творог». Мне показалось, она чем-то довольна — потом я узнала, что ходила в бухгалтерию, добилась, чтобы мне выписали подъемные —