Читать книгу - "Ночной сторож - Арнольд Львович Каштанов"

Провожая жениха дочери, старый Лабун заколол кабана. Собирался заколоть позднее, но, видимо, рассудил, что с отъездом «дармового» помощника придется кого-нибудь нанимать. И проводы будут памятнее, если они со свежениной. Прежде чем войти в сарай к кабану, Федя переоделся, а часы положил на штабель кирпичей, которые хозяин собирал на городских развалинах, намереваясь сложить из них новые стены. Федя засунул часы повыше на случай, если кабан выскочит из сарая и станет носиться по двору. С кабаном все прошло гладко, тушу выволокли во двор и, осмолив ее, хозяин сунул зажженную лампу на кирпич, пламенем к самым часам, так что они прослужили Феде много меньше назначенных им двадцати лет.

Но все остальные планы Новикова выполнились точно в срок.

Федину койку занял стропальщик из железнодорожного цеха. Он весил килограммов девяносто, мог выпить подряд две бутылки из горлышка и всегда хотел есть. Не было еды — спал от смены до смены. Станишевский сделал из него телохранителя, водил всюду за собою, и тот таскал на ремне через плечо аккордеон Стаса. Шубину стало тоскливо в общежитии.

Он и раньше подозревал, что существует, наверно, человек, ради которого сестра выбрала после войны этот город. В августе сестра вышла замуж за майора-артиллериста и через неделю уехала с ним. Наверно, это и был тот самый человек.

Ценным для него в его жизни становилось только то, о чем он мог рассказать Ане и Людмиле Владимировне. То, чего нельзя было им рассказать или что заведомо было им неинтересно, теряло цену.

Все планы Феди выполнились в срок, и через полгода после свадьбы Новиковы получили девятиметровку в трехкомнатной квартире. Три новоселья соседи объединили вместе, столы накрыли у одного, танцевали у другого, а в Федину комнату перетащили разобранные кровати.

Когда кончились тосты, когда отшумели все и отяжелели, как водится, запели за столом. Начали с «Рябинушки», пели «Дороги», «Ермака», начальник цеха сибиряк Егорычев завел басом «Среди долины ровныя», и захотелось бодрой, молодой песни, и Аня запела:

— На просторах Родины чудесной…

Еще раньше, когда тянули «Дороги» и, начав дружно, некоторые отстали, некоторые, путая слова, затихли, некоторые не вытягивали, и песня хирела, опадала. Аня, задумавшись о своем, забыв обо всех, вывела ее, и было мгновение, когда слышался только ее голос, и все вдруг и сразу заметили, какой это сильный, чистый и красивый голос, и чувствовалось, что этот голос даже притушает себя, чтобы не подняться над другими, но может разлететься звонко и высоко, столько в нем силы. Это было мгновение Аниной власти, которое она не заметила (а заметив, смутилась бы и сбилась), и ее властью песня ожила и окрепла. Егорычев, уже порядком выпивший, пел теперь только для Ани, взмахи его больших рук над столом управляли песней и в самых опасных местах тянулись к Ане, как за помощью. А Аня — Шубин чувствовал это физически — менялась, оттаивала, расколдовывалась, он знал и умел предугадывать это состояние, потому что оно передавалось ему, так могло быть только с Аней, больше ни с кем. Будто избавлялась она от чего-то, подобного той нефизической тяжести, которая мешает человеку держаться на воде. Когда она запела «На просторах Родины чудесной», Шубину казалось, что все в комнате чувствовали то же, что и он, стало тихо, а потом Егорычев взмахнул руками, и все подхватили припев так громко, что сами удивились и загордились собой, и опять потом пела одна Аня.

Такой она была весь вечер. Когда она плясала с Федей, Шубину опять казалось, что все чувствуют то же, что он, и, как он, любуются ею. Хозяйки же тем временем убирали со стола и ставили пироги, а Федина Таня отчего-то дулась на мужа, и Шубин видел, проходя по коридору, как у входной двери Федя шепотом оправдывался в чем-то перед ней. Мужчины вышли курить на лестничную клетку, и Егорычев, большой, кудрявый, красивый, положив большие руки на плечи Феде, говорил любовно: «Ах ты, Федя, Федя», а когда Шубин подошел, обнял обоих: «Ах, ребята, ребята»…

Станишевского Новиков не пригласил.

Когда Шубин замечал какой-нибудь недостаток во внешности Ани, щербинку зуба, например, он радовался открытию: она не была совершенством, значит, она больше подходила ему. Он чувствовал себя увереннее…

Шубин получил комнату к Октябрьским пятьдесят первого, когда Маше было уже три года. Аня волновалась, сумеет ли она быть хозяйкой. Ей казалось, все у нее выходит плохо, она слишком много спит и слишком медлительна, она плохая жена и плохая мать; казалось, что она тратит слишком много денег и ее стряпню невозможно есть. Она всегда была напряжена, ночью просыпалась и бегала к Машиной кроватке щупать девочке лобик и слушать дыхание, у себя в библиотеке изучала кулинарную книгу. Считая себя расточительницей, старалась меньше есть. Всего этого Шубин не замечал.

Вторую комнату квартиры занимали Ковальчуки, Ядя и Петр с двумя мальчишками. По субботам муж и жена ходили мыться в душевое отделение. Ядя загодя покупала номерок на восемь вечера на двоих. Такой номерок стоил вдвое дороже одиночного и пользоваться кабинкой можно было пятьдесят минут вместо тридцати. Также загодя она покупала на субботний вечер четвертинку для мужа. Приходила из бани истомленная, ласковая, готовила ужин и болтала с Шубиным.

— Вот уж ты для своей Анечки стараешься! Хоть бы мой Ковальчук когда для меня…

— Значит, не заслужила, — подразнивал Шубин.

Однажды к ним пришел Станишевский. Пришел он не вовремя: Маша болела, нужно было ставить банки, и Шубин с Аней не знали, что делать, в комнате холодно, как раскрыть девочку? Принесли из кухни примус, он гудел в углу, но