Читать книгу - "Тени, которые проходят - Василий Шульгин"

— Я сколотил малороссийский отряд, потому что свободно говорю по-хохлацки. Фамилия моя вовсе не Клименко, я чистый немец по крови. Как вы сами знаете, в это время начальство Добровольческой армии перестало такие отряды кормить. Все перешли на самокормление. Вследствие этого в Киеве начался так называемый «тихий погром». Воинские подразделения вламывались в дома и требовали от евреев, чтобы их накормили. Это и называлось «тихий погром». Но так как евреи, естественно, очень боялись, то они били в сковороды и кастрюли и отчаянно кричали: «Спасайте такой-то номер», то есть дом. Таким образом, тихий погром превратился в «громкий погром».

Слушая Клименко, бывшего начальника малороссийского отряда, я вспомнил свою статью «Пытка страхом». В ней я писал примерно так: «Поймут ли евреи значение переживаемых событий? В этом и их и наша судьба. На антисемитизме не выедешь, но на сочувствии марксизму тоже».

Эта статья благодаря своему названию произвела совершенно не то впечатление, какое я хотел. Только Паустовский понял ее правильно, как сочувствие к пытаемым страхом. Остальные расценили ее как сочувствие к погромам.

* * *

Бывший Клименко оказал мне услугу не только в смысле визы в Германию, но и в другом отношении. В Германии того времени драли ужасные налоги с иностранцев. И тут надо было пожертвовать долларом или больше, чтобы снизить налоги до возможного предела. Это было сделано. Итак, все в Германии делалось за взятки. Из этого можно сделать заключение, что немцы сделались бесчестными. Нет, их честность сказывалась в том, что получив взятку, они в точности выполняли обещанное.

Где разрешено было нам поселиться? Под Берлином, в городке Биркенвердер. Там мы нашли гостиницу — пансион некоего Гофмана, средних лет немца, серьезного и почтенного. Узнав, что мы будем платить в долларах, он устроил нас по очень дешевой цене. Тут еще надо принять во внимание следующее обстоятельство. Марка немецкая падала неудержимо, и поэтому жизнь имевших доллары становилась с каждым днем дешевле. Поэтому я мог хорошо кормить Марию Дмитриевну, которая снова стала температурить к заходу солнца. Это значило, что туберкулезный процесс возобновился. Я уложил ее в постель и позволял ей вставать только тогда, когда температура становилась нормальной.

В Биркенвердере я встретился со старой знакомой по России, которую последний раз видел в Крыму, с Наташей N. Тогда она была стройной девушкой, в Биркенвердере стала, может быть, еще красивее, но очень пышной. Она тронула мое сердце тем, что при ничтожном багаже, который она увезла при бегстве из России, все же захватила моего «Князя Воронецкого» («В стране свободы»). Эту книгу я ей когда-то подарил.

Здесь, в Биркенвердере, незадолго до моего приезда ее постигло тяжелое горе — умер ее отец. Но это было не все. Мать ее, не выдержав удара, повесилась на кресте могилы мужа. Впрочем, Наташа довольно стойко перенесла это — у нее был жизнерадостный характер. Утешал ее некий средних лет господин, носивший очень неблагозвучную фамилию Пузыно. Однако эта фамилия принадлежала к местной аристократии: в шестнадцатом веке Афанасий Пузына был архиереем на Волыни.

А Пузыно двадцатого века до революции был сотрудником санкт-петербургского «Нового времени», а в эмиграции стал изобретателем. Он изобрел бесшумный пулемет. Этот пулемет не требовал пороха для стрельбы. Нечто вроде барабана, вращавшегося с огромной скоростью при помощи мотора, что давало пулям большую скорость. Впоследствии я помогал ему, сколько мог, пристроить его изобретение в Югославии, но из этого ничего не вышло.

Более удачною была практика Пузыно на медицинском поприще. Наталия Ивановна заболела рожей на ноге. Он ее вылечил. Оба они согласно рассказали течение болезни. Температура была уже около сорока градусов, нога стала малинового цвета, когда Пузыно приступил к лечению. Делая пассы над больным местом, он вместе с тем стал говорить какие-то слова. Этот заговор рожи представлял из себя набор слов совершенно бессмысленных. И все-таки он помог. Температура спала, и нога стала белеть.

Мы спрашивали Пузыно, откуда он знает этот заговор.

— От моей матери, — сказал он. — Этот заговор идет, по-видимому, от моего предка архиерея. Он передавался из поколения в поколение старшему сыну. Но и мать моя не имела никакого представления, почему этот непонятный набор слов может лечить.

Как бы там ни было, но Наталия Ивановна выздоровела совершенно.

* * *

Зато я заболел неизвестно почему. Биркенвердер представлял из себя большую березовую рощу с множеством небольших озер. Была еще осень, я гулял в роще, любуясь озерами, пил кофе в одном прибрежном ресторанчике и писал кое-какие заметки. И вдруг заболел. Очевидно, сердечный припадок. Я лежал в своей комнате в гостинице Гофмана, но мне казалось, что я на корабле, подверженном сильнейшей качке, потому что комната все время переворачивалась, пол становился потолком и наоборот.

Мария Дмитриевна испугалась и позвала врача. Пришел молодой врач, пощупал мой пульс и спросил:

— Вы меня слышите?

— Да.

— Вы понимаете немецкий язык?

— Да.

— Я дам вам лекарство, но запомните — вы должны каждые две недели показываться врачу, иначе на улице вы сделаете капут.

Он выписал рецепт и ушел. Комната продолжала переворачиваться. Но, преодолевая слабость, мне пришлось встать, потому что Мария Дмитриевна вдруг упала в обморок. С трудом добрался до звонка, прибежал хозяин гостиницы, а потом и Наталия Ивановна. Марию Дмитриевну привели в чувство, и я смог лечь опять.

Через некоторое время головокружение прошло, и, несмотря на слабость, я опять стал ходить любоваться озерами.

Прошло несколько месяцев, и мы уехали на юг Франции, где я стал быстро поправляться, и до такой степени, что купил себе велосипед, благо он стоил всего двести восемьдесят франков (около двенадцати долларов). Потом купил велосипед и для Марии Дмитриевны и научил ее ездить. Сначала мы ездили только вниз на свободном колесе, а вверх вели велосипед в руках. Но затем стали подниматься на педалях. И вскоре все вошло в норму, не было уже таких подъемов и гор, которые бы мы не одолели. Наконец, сделав подъем на высоту четырехсот метров, мы внизу увидели море…

Но я забежал далеко вперед. Вернемся в Германию.

* * *

Я часто ездил в Берлин (час езды). Железная дорога проходила по ровной, низменной местности. Среди этих осенних полей торчали кое-где высокие дома. И вот мне казалось почти до галлюцинаций, что чья-то громадная рука снимает эти громады и, превращая их в развалины, расшвыривает по полям.

Иногда я ездил в Берлин вместе с молодым сыном хозяина нашей гостиницы. Он всегда, глядя в окошко, как и я, был молчалив и печален. Я спросил его однажды:

— Отчего вы так печальны, мой друг? Перед вами вся жизнь.

Он ответил:

— Нет. Наша жизнь будет коротка. Наше поколение умрет. Увидят жизнь те, кто будет после нас.