Читать книгу - "Мирабо - Рене де Кастр"

Именно против последнего был направлен сокрушительный выпад Мирабо. Каковы были аргументы Барнава? Что война, в общем-то, — последняя надежда всех тиранов и единственный остающийся им способ замаскировать свой правительственный и финансовых крах; в качестве примера депутат от Гренобля привел Перикла. Доводы Барнава рушились один за другим, а затем последовал вывод:

— Вы попрали Конституцию, ибо в ней уделено место королю, который и утверждает декреты законодательной власти. Передавая всю власть Собранию, мы нарушаем Конституцию. Вы не ответили на это возражение и никогда на него не ответите. Вы говорите лишь о том, чтобы подавлять злоупотребления правительства, а я говорю вам — не пора ли начать подавлять злоупотребления представительной власти?

И Мирабо обратился к тому самому примеру, что привел Барнав, — о Перикле, начавшем Пелопоннесскую войну:

— Вы упомянули о Перикле, который вел войну, чтобы ни перед кем не отчитываться. По вашим словам выходит, что Перикл был царем. Перикл же, напротив, был человеком, который, умея польстить народным страстям и сорвать рукоплескания своими щедротами и щедротами своих друзей, вовлек в Пелопоннесскую войну — что? Национальное собрание Афин!

Под аплодисменты Мирабо закончил такими словами:

— Пора, наконец, завершить эти долгие дебаты. Согласитесь, что мой декрет навязывает исполнительной власти ограничения, которых нет в вашем проекте и ни в каком другом, согласитесь, что, в то время как мне грозит обманутый народ, я все еще защищаю этот народ лучше вас. Или же, если будете настаивать на том, что не нужен король, то не говорите, что не нужен только король беспомощный и бездеятельный.

После этого зачитали двадцать два проекта декрета; заслуживающими рассмотрения сочли только два из них — проекты Барнава и Мирабо. Этот выбор был навязан ходом дебатов; оставалось только утвердить один из противоречащих друг другу текстов.

Лафайет, которому Мирабо в своей речи адресовал несколько комплиментов, заявил, что вариант Мирабо, на его взгляд, соответствует «величию великого народа». Собрание сделало выбор в пользу именно этого проекта.

Тогда триумвиры решили словчить, предложив в виде поправки изменить главную статью декрета; они потребовали написать: «Война может быть объявлена только декретом Законодательного собрания, изданным по официальному предложению короля». Именно к этому срединному решению и стремился с самого начала Мирабо. Очень ловко напустив на себя вид непонятого, он притворился, что вынужден признать поправку своих противников. Собрание в большинстве своем присоединилось, думая, что он проиграл; таким образом, декрет был принят единогласно.

В результате право войны и мира осталось в числе королевских инициатив; если бы монарх обратился за одобрением к Собранию, сделав все необходимое, чтобы начать военные действия, как бы депутаты могли отказать в своем согласии, не подвергая себя риску государственной измены? Современники не сразу разглядели возможность такого последствия; каждая сторона считала, что одержала победу.

Камилл Демулен умно записал: «Вопрос был решен: 1) в пользу народа; 2) в пользу короля; 3) в пользу и того и другого».

Затем, через несколько дней, левые осознали, что впервые с момента открытия Генеральных штатов одна из королевских прерогатив была сохранена и монархия получила очко в свою пользу.

«Декрет отвратителен», — сказал Робеспьер, а госпожа Ролан добавила: «Да, он отвратительный, совершенно иллюзорный и полностью роялистский».

Была и обратная сторона этого спорного успеха: Мирабо знал, что на карту поставлена его популярность. С редким лицемерием он привел в «Прованском курьере» подредактированную версию своей речи от 22 мая; новый текст был разослан во все департаменты в сопровождении форменной атаки на Триумвират, который он насмешливо называл «Триумгезатом^[49]».

На этот нечестный прием Ламеты и Барнав ответили «Исследованием», в котором сопоставили оба текста. Отныне между триумвирами и Мирабо началась война.

V

Весной 1790 года, не слишком богатой на выдающиеся события в сравнении с тем же периодом предыдущего года, беспрестанно плелись интриги. Их нити, переплетавшиеся в голове Мирабо, были столь тонкими, что их трудно распутать. Трибун не успел написать мемуаров, и их остро не хватает для объяснения происходившего. Однако можно утверждать следующее: Мирабо знал, а главное, верил в то, что он — самая сильная политическая фигура в Национальном собрании; самое большее, он допускал сравнение с Талейраном, и то если они примирятся и смогут сговориться.

Демократическую силу в Собрании тогда представляли собой триумвиры; братья Ламеты были посредственными ораторами и не обладали ясностью ума; зато они были сильны благодаря своему внушительному состоянию и блестящим родственным связям; их мозговой центр, Дюпор, представлял собой немаловажную силу; их представитель Барнав считался лучшим оратором после Мирабо. Было естественно атаковать эту силу в лоб; сражение завязалось по поводу права объявления войны и мира; оно не закончилось ничьим поражением, однако ознаменовало собой разрыв. В этом плане всё было ясно: в случае правительственного кризиса триумвиры, исходя из только что занятой ими позиции, не смогут протолкнуть своих ставленников в королевский Совет.

А кризис, вероятно, скоро наступит. Мирабо, вскружив себе голову правом писать секретные донесения двору, был убежден, что падение Неккера — вопрос нескольких недель. Кто его заменит? В том-то и вопрос. Если декрет от 7 ноября 1789 года будет отменен, это место перейдет к самому влиятельному депутату; в противном случае — к фракции, которую он представляет.

Для торжества фракции Мирабо ей нужно было неоспоримо завладеть ситуацией, чтобы у короля не оставалось иного выбора. А выбор оставался: либо Мирабо, простой советник на жалованье, либо Лафайет, популярный командующий вооруженными силами. Разумеется, у последнего было больше шансов на победу. Поэтому союз этих людей, казавшийся общественности прочным, мог быть только притворным.

Мирабо разглядел опасность раньше всех; помогли ему в этом ненависть и презрение к генералу. Но до апреля 1790 года ввиду подозрительности короля в отношении Мирабо всё это не имело решающего значения; а после первых бесед с Мерси-Аржанто Мирабо убедился в том, что проблему нужно немедленно решать.

Тогда он стал действовать на опережение; 28 апреля 1790 года написал Лафайету ловкое письмо с предложением политического союза.

«Господин маркиз, — писал он в конце, — подобные откровения редко поверяют бумаге; но я рад предоставить Вам такое свидетельство доверия, хотя это письмо преследует и другую цель. Если я когда-нибудь нарушу законы политического союза, который Вам предлагаю, воспользуйтесь сим документом, чтобы доказать, что я был лживым и коварным человеком, когда Вам писал. Этого достаточно, чтобы показать, намерен ли я предать Вас. За исключением оного случая, сие письмо останется сохранным в Ваших руках».