Читать книгу - "Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова - Николай Хохлов"

– А согласятся ли эти военные преступники, заложники и прочие работать на советскую разведку? – спросил я.

Ответ Студникова был похож на заранее приготовленный:

– Ну, после того, как были столько лет нашими военнопленными, думаю, что согласятся. Если хотят поехать домой.

– И вы думаете, что такие люди, которые согласятся работать с нами, чтобы купить себе такой ценой свободу, могут быть действительно полезными? Не расскажут ли они обо всем западным властям немедленно по возвращении домой?

– Это еще как сказать. Не всякий легко сознается, что он шпион. Западные власти их по головке за это не погладят. А потом, зависит и от самих людей. Другие настолько интересны как связи, что просто необходимо рискнуть. Вот, например, есть у нас племянник Круппа. Неплохо звучит, правда? Потом всякие известные генералы, аристократы, в общем, – интересных людей хватает. Я вот о чем хотел вас попросить. Вы знаете агентуру берлинской группы. Напишите-ка мне характеристики на одного-двух совершенно надежных боевиков, которые, по вашему мнению, подходят для исключительно важного и острого дела. Теоретически, конечно, пока только теоретически. Но чтобы такие ребята были, которым любое задание можно доверить, чтобы верить, как себе, и чтоб знать, что они ни перед чем не остановятся. Хорошо? А напишете, передайте Ивану Ивановичу для меня. А вообще отдыхайте. Пока мы тут за вас мозговать будем, а придет время – и для вас работа найдется. А характеристики – пока только в теории, не больше.

Приближалась первая годовщина рождения нашего сына. Тетя Варя уверяла, что крестить ребенка надо обязательно до года. У нас с Яной таких сведений не было, но мы понимали, что окунать малыша при крещении лучше летом, чем в другое время года. Решено было крестить Алюшку в самом ближайшем будущем.

За одиннадцать месяцев сынишка здорово подрос и окреп. Днем кроватка малыша стояла в тени между соснами. От насекомых и сосновых шишек его защищали широкие полосы марли, прихваченные бельевыми защепками. На свежем воздухе он спал долго и спокойно. Мы с Яной могли заниматься огородом, окучивать буйно разросшиеся огурцы и даже временами жарить шашлык на самодельной жаровне. Ночи были более трудными. С соседней мелкой и извилистой речки, богатой заводями, налетали тучи комаров. Мы завешивали дверь одеялом и устраивали на них охоту. Делалось это из-за Алюшки. На его чувствительной коже каждый укус превращался в мучительное, долго зудящее пятно. Потом мы ужинали при свете керосиновой лампы и по очереди развлекали сына, поскольку раньше полуночи он категорически отказывался спать. Тетя Варя иногда приезжала к нам. Тогда мы с Яной могли пойти «купаться» в тех особенно глубоких местах речки, где вода доходила до пояса, или предпринимать походы за малиной или грибами. В ближних лесах бродило много «грибников» и без нас. Мы возвращались с полупустыми корзинками. Но однажды обнаружили в ста метрах от нашей лачуги серию старых пней в овраге и за какие-нибудь полчаса собрали несколько больших корзин первоклассных мохнатых опят. Яна засолила их, и получившейся закуски хватило потом на несколько месяцев и для нас, и для родственников.

Приезжала к нам и моя мама. Но от Москвы до нашей дачи было трудно добираться – долго ехать на поезде и далеко идти пешком. Частых гостей у нас не бывало.

Для крещения сына мы выбрали сербскую церковь в одном из переулков около Гоголевского бульвара. Церковь была скромной, маленькой и близко от нашего дома. В один из теплых дней мы привезли Алюшку в Москву.

Тетя Варя в качестве крестной матери купила ему рубашку с голубой лентой. Часам к одиннадцати утра мы подошли к церкви. У поворота за угол тетя Варя остановилась и вымолвила испуганно: «Батюшки, церковь-то никак закрыли!» Действительно, перед входом прохаживался милиционер. Мы осторожно пошли по другой стороне, чтобы взглянуть на двери. Не успели мы поравняться с церковью, как из нее вышла девушка, взяла милиционера за руку, и они зашагали по направлению к бульвару. Нам стало смешно. Тетя Варя засеменила вперед, чтобы договориться заранее с дьяконом.

В боковом приделе церкви, несмотря на солнечный день, было полутемно. Разноцветные стекла пропускали мало света. Священник еще заканчивал службу, и мы пристроились на деревянной скамье у окна. Тетя Варя шепотом пояснила мне, что в другие дни «народу – пропасть». В тот день дожидавшихся крещения было немного. Одна женщина, на вид попроще, держала на руках годовалую девочку. Другая, постарше, укачивала на руках закутанного в байковое одеяло малыша. Третья, в светлой юбке и крепдешиновой блузке, старалась утихомирить мальчика лет шести, который все время спрашивал звонким голосом: «Ма-а?», но что именно его интересовало, договаривал неслышным для нас шепотом.

Дьякон принес в наш придел большую книгу записей. Детей записали, пришел священник и сразу же попросил родителей уйти из церкви. Так полагалось по обряду. Сквозь стекла закрытой двери, отчаянно скосив глаза, мы следили с Яной, как священник водил крестных матерей вокруг купели и потом стал мазать детей миром. Алюшка испугался бороды священника и разревелся. Ему было простительно: он видел бороду в первый раз и отказывался успокоиться. Пришлось сделать исключение из обряда: остаток процедуры крещения Алюшка провел на руках у меня, уже не плача, только всхлипывая. Одев малыша в новую рубашку с голубой лентой, мы доставили его домой, в наш полуподвал, и только там он окончательно успокоился.

В сентябре мы привезли свои матрацы и стулья обратно в Москву. У Маши начались школьные занятия. Кроме того, ночи в низине у речки стали слишком холодными.

Учеба на заочном курсе университета начиналась только в октябре. Я готовил материал за седьмой семестр, чтобы приступить к сдаче зачетов и контрольных работ при первой возможности. На службе по-прежнему царило затишье. Несколько дней в неделю приходилось заниматься переводами и обработкой архивных материалов, в том числе сводок агентурных рапортов по берлинскому восстанию. Остальное время я мог проводить дома.

Однажды под вечер, когда Яна еще гуляла с сыном на бульваре, а Маша пошла на школьный кружок самодеятельности, в дверь постучали, и я увидел на пороге Володю Ревенко. Как только он заговорил, я понял, что Ревенко пьян.

– Т-ты один дома?

Он тяжело опустился на диван. На лице его было написано выражение какого-то горького отчаяния. Пошарив по карманам, он вытащил мятую пачку папирос и заговорил убитым голосом:

– Павла сегодня взяли. И Леонида. Всех возьмут. Всем нам конец, Коля.

– Ты хочешь сказать, что Судоплатова арестовали? Но он же не был связан с бериевским окружением.

– А какая разница, связан, не связан. Вот, взяли… И Эйтингона тоже. И как взяли Павла-то… Как уголовника. Я сам в министерстве был, точно знаю. Седьмое управление арестовывало. Двоих поставили к секретарю в комнату, двоих – у второго выхода из кабинета Павла, а трое – прямо к нему в кабинет. У Павла начальник отдела сидел с новым сотрудником. Читали новичку нравоучения о трудностях нашей работы, наверное. Тут как раз эти трое и явились. У одного – пакет. «Генерал Судоплатов? – спрашивает. – Вам письмо». Только Павел руку за пакетом протянул, они его за кисть хвать и милицейским вывертом за спину. Как карманника какого-нибудь. В таком скрюченном состоянии и вытолкнули Павла в соседнюю комнату. Обыскали, окружили и увели. Накрылся генерал Судоплатов.