Читать книгу - "Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова"

Поднялся наверх маленький отряд, а последним, замыкающим – старый командир его, на больную ногу припадающий. Ждали дальнейших указаний.

– Расходитесь, господа. Срывайте погоны и уходите поодиночке.

А сам стоял, возвышался при полном мундире. Крест Георгиевский, золотая шашка…

– Ваше превосходительство, мы не можем разойтись, не сопроводив вас в надёжное место, – заявил полковник Всеволжский. – Для нас было бы высшим бесчестьем покинуть вас, нашего командующего.

– Вас нужно спрятать, – согласился и полковник Пантелеев.

– Спрятать… – Граф чуть усмехнулся. – Я ведь не иголка, чтобы спрятать меня, – но не стал спорить, более беспокоясь за своих подчинённых, нежели о себе: – Извольте. Единственное место, куда я могу пойти – Михайловский монастырь. Проводите меня туда, и можете быть свободны.

Решение было принято, и полсотни человек, оставшихся с генералом, проводили его тёмными, ощетинившимися улицами до монастыря. Входя в него, он простился с юнкерами, коих осталось менее десяти человек, сказал с отеческой теплотой:

– Теперь тоже разбредайтесь, как можете, – и исчез за дверями.

У Роди в горле засвербило от горечи. Стиснул кулаки, закусил губу. Кока дёрнул его за рукав, спросил неуверенно:

– Куда ж мы теперь?..

Марлинский не ответил. Вынул нож, срезал погоны, протянул следующим:

– Спарывайте и расходимся по двое. Так легче проскочить.

Без погон и без оружия юнкера быстро растеклись в разные стороны. Приунывший Кока, семья которого обитала на другом конце города, повторил свой вопрос:

– А мы-то – куда?

Куда? На Отрадную – куда ж ещё! Там, на Отрадной, в бывшем здании польского госпиталя с гетманского разрешения разместилась община Красного Креста. Руководил ею доктор Юрий Ильич Лодыженский, в госпитале которого Родя уже скрывался во время большевистского террора этой зимой. Многие погибли тогда, убит был отец, умерла от горя бабушка, а Родя уцелел, маскируясь тяжело больным. Не желал он скрываться тогда, считал это стыдным, но мать умолила. Мать теперь – тоже на Отрадной. Сестра милосердия. Много будет работы Красному Кресту в захваченном петлюровцами городе! Закрутится новая мясорубка…

– Айда на Отрадную, в госпиталь.

– Далече… – скис Кока.

Далече… Отрадная – окраина Киева. Но, может, там зато не так опасно, как в центре?

– Есть другие предложения?

– Нема…

– Тогда шагом марш!

Голодные, замёрзшие, павшие духом юнкера побрели по тёмным, готовым каждую минуту расправиться с ними улицам. И зачем был весь этот несчастный поход? И как же теперь – на Дон? И что будет с оставшимися офицерами и Графом?..

Офицеров, оставшихся с Фёдором Артуровичем, было менее сорока. Они разместились в монастырской чайной и ждали распоряжений генерала.

– Господа, все мы понимаем, что сопротивление в настоящих условиях бессмысленно, – сказал Граф. – Мне дороги ваши жизни, дорог каждый из вас, поэтому я не хочу, чтобы вы ни за что, ни про что сложили ваши головы. Уверен, им найдётся ещё лучшее применение в России. А здесь – кончено. Поэтому приказываю сложить оружие и расходиться. Благодарю вас всех за верную и доблестную службу!

Понурив головы, офицеры стали уходить. Оружие они с отчаянием бросали на пол в кучу, стараясь предварительно испортить его. Граф смотрел на это трагическое действо со скорбью, тепло, с рукопожатием, прощался с каждым. На глазах его, сохранявшими доброе выражение даже в минуты гнева, стояли слёзы.

Ротмистр Куренной трепетно поцеловал, а затем сломал свою шашку, бывшую с ним во всех атаках Великой войны, бросил в общую кучу, подошёл к генералу:

– Ваше превосходительство, позвольте мне остаться при вас!

– Нет, ротмистр, я вам этого не позволю. Постарайтесь выбраться отсюда и служите верой и правдой Отечеству.

– Но ваше превосходительство…

– Ротмистр, разве вы большевик, чтобы оспаривать приказания командира? – по мужественному лицу старого воина текли слёзы, и разрывалось сердце Никиты от вида этих слёз. – Ступайте. И храни вас Бог!

Ничего не было горше Куренному, чем исполнить этот последний приказ генерала. Он последовал бы за ним в огонь по первому зову, он легко и с радостью отдал бы за Графа жизнь. Но Граф не потребовал этого, Граф приказал уйти, покинуть себя, спасать жизнь свою, а не его. И не смел ротмистр ослушаться приказа, отдал честь в последний раз, уже и своих слёз не сдерживая, хотел отчеканить по-военному чётко, а получилось надрывно-дрожаще:

– Честь имею, ваше превосходительство!

Один за другим покинули офицеры чайную, оставив за собой груду преломленного оружия. Граф проводил их и отправился в отведённую ему келью. Мерцал в полутьме розоватый огонёк лампады перед старинной монастырской иконой. Фёдор Артурович перекрестился и опустился на диван.

Сорок лет минуло с той поры, как начал он свою службу Царю и Отечеству. В 1877-м году русское общество отличалось давно небывалым единением. Леденящие кровь известия с Балкан не оставили равнодушным никого. Боснийские сербы и болгары, находившиеся под турецким владычеством и угнетаемые магометанами, подвергались чудовищным мучениям за Христову веру. В Болгарии бесновались горцы-черкесы, бежавшие туда от русского оружия с Кавказа; привыкшие повсюду жить разбоем, они обирали крестьян, насиловали женщин, угоняли в рабство молодежь. В Боснии лютовали албанцы-арнауты. Но настал долгожданный момент, когда в славянских землях поднялось знамя восстания, и прозвучал призыв: «С верою в Бога – свобода или смерть!» Против непокорного народа двинулись турецкие войска, производившие истребления тысячами и десятками тысяч. Из отрубленных голов строились высокие башни. Привозимые в Россию болгарские сироты рассказывали своим избавителям о страшных, изощренных злодеяниях, творимых в родных селениях. Едва уцелевшие, они вспоминали о том, как перед посаженными на колья детьми черкесы живьем сдирали кожу с их родителей, как на глазах поруганных матерей солдаты в красных фесках подбрасывали и ловили на штык младенцев, как гордились иные башибузуки особенным умением – для потехи разорвать голыми руками пополам схваченного за ножки грудного ребенка…

Теперь на пространствах матушки-России творились большевиками зверства, мало уступающие зверствам башибузуков. Но нет дела миру, нет дела иным народам до страданий русских женщин, детей и стариков. На потоки слёз и крови – ниоткуда не слышно отклика.

А русские люди всем сердцем откликнулись на боль братских народов: в городах и деревнях собирали пожертвования, вся огромная страна провожала отъезжавших на Балканы добровольцев. Офицерская молодежь стремилась к жертвенному подвигу, простые солдаты и именитые генералы испытывали одни чувства. С фронта приходили вести о русском героизме и первых потерях; в России люди перечисляли крупные суммы на раненых воинов, а записывались неизвестными. В девятнадцать лет Келлер, оставив учёбу в подготовительном пансионе Николаевского кавалерийского училища, без ведома родителей вступил в первый Лейб-драгунский Московский полк нижним чином на правах вольноопределяющегося и отправился на войну. Примером для него был двоюродный брат Федор Эдуардович Келлер, молодой подполковник, недавно окончивший Николаевскую академию Генерального штаба и в числе нескольких тысяч русских добровольцев отправившийся на Балканы. Поступив на службу в Сербскую армию, он вскоре прославил себя дерзкой вылазкой-рекогносцировкой накануне большой битвы при Фундине, а чуть позже разгромил турок в схватках в долине Моравы. Под его началом русские и болгарские добровольцы отражали набеги головорезов-башибузуков и подавляли мятежи боснийских мусульман. Прирожденный воин, каковыми являлись все Келлеры, Федор Эдуардович был удостоен за свои ратные труды высших военных наград княжества, врученных ему сербским командованием…