Читать книгу - "Фронда - Константин Кеворкян"

Поэтика грядущей революции прекрасно сочеталась с прекраснодушием дореволюционной интеллигенции. Дело в том, что русская литература – общий культурный код русской интеллигенции – насквозь идеологична. Так получилось, что до революции, ввиду отставания отечественной философской мысли и исторической науки от западноевропейских, а также по причине всяческих цензурных ограничений, литература во многом взяла на себя функции гуманитарной науки и философского учения. Русский читатель представлял историю Отечественной войны 1812 года по «Войне и миру», а психологию по «Преступлению и наказанию». Вымышленные миры подменяли научную реальность. Идеалистическое, поэтическое восприятие мира читателями начала ХХ века сродни подражанию молодого человека поведению киногероев или поп-звезд сегодня. Памятуя эту особенность отечественного читателя, Советская власть с первых лет тщательно контролировала литературу, видя в ней мощное идеологическое оружие воздействия на всю культурную среду.

О сотрудничестве власти и интеллигенции в своей обычной вычурной манере рассуждал А. Солженицын в когда-то нашумевшем опусе «Образованщина»: «Советский режим… перед интеллигенцией приопахнул соблазны: соблазн понять Великую Закономерность, осознать пришедшую железную Необходимость как долгожданную Свободу – осознать самим сегодня… и шаткими своими ногами догонять уходящий в светлое будущее Передовой Класс. А для догнавших – второй соблазн: своим интеллектом вложиться в Небывалое Созидание, какого не видела мировая история. Ещё бы не увлечься!..» (2) И многие увлекались, и уж страну свою любили никак не меньше Солженицына, бравирующего псевдонародным стилем а-ля «расталдыкнулось солнышко».

Вот этот момент, когда некая «передовая» интеллигенция высмеивает и охаивает тех, кто хочет сотрудничать с властью, является принципиальным для судеб государства. Н. Мандельштам рассуждает о стремлении Осипа Эмильевича Мандельштама быть полезным новому обществу не иначе, как о душевной болезни: «Единственное, что мне казалось остатком болезни, это возникновение у О.М. время от времени желания примириться с действительностью и найти ей оправдание. Это происходило вспышками и сопровождалось нервным состоянием, словно в такие минуты он находился под гипнозом. Тогда он говорил, что хочет быть со всеми и боится остаться вне революции, пропустить по близорукости то грандиозное, что совершается на наших глазах… Надо сказать, что это чувство пережили многие из моих современников, и среди них весьма достойные люди, вроде Пастернака. Мой брат Евгений Яковлевич говорил, что решающую роль в обуздании интеллигенции сыграл не страх и не подкуп, хотя и того, и другого было достаточно, а слово “революция”, от которого ни за что не хотели отказаться… – и дальше шедевр мысли автора. – К счастью, припадки того, что сейчас у нас называют патриотизмом, происходили с О.М. не часто. Очнувшись, он сам называл их безумием» (3). Итак, сочувствие революции (а ее победа обусловлена волей народа-крестьянства) – «нервное состояние», а «патриотизм» – это безумие, припадки, болезнь.

С какого-то момента тандем власти и интеллигенции начал распадаться: ту часть интеллигенции, которая сразу после революции пошла во власть, смело валом репрессий, многие идеалисты сложили свои головы на войне. Выжившие – напуганы, озлоблены, молодые – настроены скептично. Мемуары Н. Мандельштам, описывающие как приступы «безумия» попытки Осипа Эмильевича, пытавшегося найти взаимопонимание с новой властью, были написаны уже после ХХ съезда, когда критические настроения охватили значительную часть интеллигенции. Прошел четкий водораздел: кто не с нами в нашем фрондерстве – тот против нас. Это настрой сохранился до наших дней. Вот знаменитый сатирик В. Шендерович вспоминает, как редактор пытался его унять во время войны в Чечне: «Добродеев позвонил сразу после программы: “…мы не имеем права так говорить о своей армии. Идет война…” Я был неприятно удивлен… я сказал, что армия это – не моя, и война не моя» (4). Автор «неприятно удивлен» тем, что армия, в которой, кстати, служат его сограждане, во время войны нуждается в поддержке, а не издевательстве. Это не его армия, не его война, попросту говоря, и не его страна. Собственно, в том же признаются многие русскоязычные телеведущие – от В. Познера до С. Шустера. Радикальное неприятие всего отечественного стало бравадой, символом опознания по системе «свой-чужой» задолго до распада Советского Союза и сохранилось доныне в виде радикального западничества, исповедуемого либеральной интеллигенцией.

Иная часть отечественной интеллигенции всё же старалась понять революцию и осмыслить, почему глубинные народные чаяния вознесли на вершины власти именно большевиков. Заклятый враг коммунистов – знаменитый эсер и террорист Б. Савинков – незадолго до смерти признал: «Мы все побеждены Советской властью. Побеждены и белые, и зеленые, и беспартийные, и эсеры, и кадеты, и меньшевики. Побеждены и в Москве, и в Белоруссии, и на Украине, и в Сибири, и на Кавказе. Побеждены в боях, в подпольной работе, в тайных заговорах и в открытых восстаниях… Не испугаемся правды… Рабочие и крестьяне поддерживают свою, рабочую и крестьянскую, Советскую власть. Воля народа – закон. Это завещали Радищев и Пестель, Перовская и Егор Сазонов. Прав или не прав мой народ, я – только покорный его слуга. Ему служу и ему подчиняюсь. И каждый, кто любит Россию, не может иначе рассуждать».

Пойти на сотрудничество с большевиками стремилась и та часть интеллигенции, которая приняла близко идеи евразийства и «сменовеховства»^[96]. Сменовеховцы ставили перед собой задачу в свете новых политических реалий, сложившихся в ходе Гражданской войны, пересмотреть позицию интеллектуалов по отношению к послереволюционной России. Суть пересмотра состояла в отказе от вооруженной борьбы с новой властью, признании необходимости сотрудничества с большевиками во имя благополучия Отечества, примирения и гражданского согласия.

Под влиянием «сменовеховства» тысячи представителей интеллигенции возвращались на родину, а те, кто с родины и не уезжал, занимали по отношению к Советской власти примирительную позицию. Ведущим стал тезис о «великой и единой России» – как в экономическом, так и социокультурном плане. Взгляды сменовеховцев освещались в советской печати, им разрешали читать лекции, устраивать диспуты и собрания интеллигенции. Их газета «Накануне» (с ней сотрудничал, среди прочих, и М. Булгаков) беспрепятственно распространялась в СССР.

Примиренчество повлекло за собой отказ от такой базисной ценности либерализма, как приоритет идеалов гражданского общества, примат личности по отношению к обществу, обосновывало сильную государственность и значение национальной идеи. Вера в очищение интеллигенции в огне революции стала основной для пересмотра многих либеральных мифов эпохи: «А может быть, так надо, – рассуждает конформистски настроенный Лоханкин, – может быть, это искупление, и я выйду из него очищенным? Не такова ли судьба всех стоящих выше толпы людей с тонкой конституцией?» «…Великая скорбь давала ему возможность лишний раз поразмыслить о значении русской интеллигенции, а равно о трагедии русского либерализма».