Читать книгу - "Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт"

Штрейхер начал свою защитительную речь с обвинения своего адвоката в том, что тот, по мнению Штрейхера, неверно действовал, занимаясь рассмотрением его дела. Защитник Штрейхера в качестве оправдания вынужден был заявить суду, что не желал покрывать антисемитизм Штрейхера, одновременно испросив суд о целесообразности и возможности осуществления и в дальнейшем защиты своего клиента. Суд просил его и впредь осуществлять защиту своего клиента. Когда данный вопрос был исчерпан, Штрейхер приступил к изложению своей защитительной речи. В высокопарном штиле он сравнивал себя с избранным самим провидением апостолом антисемитизма. Пылко и вдохновенно Штрейхер описал свой восторг от первой встречи с Гитлером, окруженным словно орелом божественного сияния. (Пока Штрейхер произносил свою речь, с лица судей не исчезало выражение насмешливой иронии. Со скамьи подсудимых то и дело раздавались явственные неодобрительные реплики. Геринг сидел, демонстративно уперев ладони в виски, напоминая тяжелобольного. Дёниц, прикрыв глаза, безрадостно покачивал головой.) Во время допроса Штрейхеру недвусмысленно указали на то, что он назвал допрашиваемого перед ним свидетеля Гизевиуса изменником.

Когда был объявлен перерыв и обвиняемые направлялись к лифту, все, за исключением Фрика, жестами или же вербально выражали свое явное неодобрение. Фрик дал благоприятный отзыв о речи Штрейхера.

27–28 апреля. Тюрьма. Выходные дни

Камера Йодля. Йодль пребывал в подавленности. Заверив его, что понимаю его чувства, я попытался затронуть тему его внезапного припадка ярости в зале заседаний за три дня до этого. Очень спокойно и серьезно он заявил мне:

— Да — горько и неприятно, когда ты вынужден раздираться между отвращением ко всем этим нечистоплотным делишкам, от которого я и сейчас не избавился, и присущим тебе естественным чувством патриотизма.

Мы поговорили о событиях прошедшей недели, и Йодль не скрывал злорадства по поводу разоблачения маневров Геринга. Он понимал, что Геринг устранил стоявшего у него на пути соперника Бломберга; Йодль готов был верить, что Геринг намеренно заманил Бломберга в ловушку, поскольку не желал подчиняться ни ему, ни другим высшим офицерам.

— Да, для него и тогда не существовало понятие чести, это был тщеславный, честолюбивый и спесивый негодяй. То, как он воспользовался непростым положением, в котором оказался Бломберг, до глубины души возмутило нас. Мы и так не очень-то жаловали его но причине его кретинического тщеславия. Уверен, что он с самого начала задумал устранить Бломберга. А эта афера с Фричем вообще ни в какие ворота не лезет. Вполне вероятно, что, как об этом сказал Гизевиус, и к этому бесчестью Геринг приложил руку, поскольку Фрич на посту главнокомандующего вермахта был для него костью в горле куда более внушительной, чем даже Бломберг. Фрич был и оставался прямолинейным пруссаком, не терпевшим ни позерства, ни позеров. Вполне допустимо, что Геринг сам был автором сценария этой замешанной на мужеложстве аферы, имевшей целью устранить Фриче.

Штрейхер вызывал у Йодля смех — ну как можно было в самом начале своей защитительной речи накинуться на своего же адвоката. Я напомнил ему, что издатель «Штюрмера» Хирмер также выступит в качестве свидетеля. Йодль ответил на это, что и Штрейхер, и Хирмер — в прошлом школьные учителя.

— Эти учителишки испокон веку грезили о великом общественном признании и могуществе.

Я поинтересовался у Йодля, действительно ли это столь существенно.

— Вероятно, вам неизвестно, но учитель средней школы — профессия, на которую большинство в нашей стране взирало с презрением, в первую очередь в Баварии. Школьные учителя в городах, где большинство населения исповедовало католицизм, воспринимались как пасторские лакеи: по воскресеньям они должны были играть в костелах на органе, а учили они, как правило, тому, что было угодно пасторам.

Камера Шираха. Ширах не был готов обсуждать положение Геринга после всех разоблачений бывшего рейхсмаршала и свалившегося на его голову позора. Но вот о Фриче на слова не скупился.

— Хорош этот Фрик, нечего сказать — он, видите ли, всегда был ярым противником нацистов. Когда я еще ходил в школу, Фрик был предводителем нацистской фракции в рейхстаге. Именно он был тем, кто помогал Гитлеру прийти к власти.

А когда партия оказалась у кормила власти, он на посту министра внутренних дел принадлежал к числу высших правительственных чиновников — теперь же пытается ухватиться за Шахта и делает вид, что оппонировал Гитлеру. Поэтому и избрал свидетелем Гизевиуса. Он прекрасно понимает, что Шахт снискал добрую репутацию и, вполне возможно, будет оправдан. Он не раз давал показания в пользу кого-нибудь из обвиняемых только из страха, что заговори он по-другому, приоткроются и кое-какие его дела. Он думает только о себе! Должен сказать, я это считаю отвратительным! Стоит только вспомнить, какую важную роль он играл в партии, когда я был еще ребенком, а сейчас играет в незнайку. Я, по крайней мере, ломаю голову над тем, как избавить немецкую молодежь от этого невыносимого бремени безумного антисемитизма, за что и я несу часть ответственности, пытаюсь облегчить ей путь в будущее, что же касается Фрика, то у меня создается впечатление, что он ни о ком и ни о чем, кроме себя, не думает. Уверен, что он опасается откровенно высказаться. Он прекрасно понимает, что ему есть за что ответить в связи с этим антисемитизмом, но этого он никак не желает. Кстати, а что вы думаете о Штрейхере? — спросил меня Ширах.

— Что он ясно и недвусмысленно доказал суду, какой он глупец и фанатик, — ответил я.

— Знаете, мне кажется, он так ничему и не научился и все продолжает оборонять свой антисемитизм, хоть ему и грош цена на сегодняшний день.

Мы продолжили разговор на эту тему. Ширах однозначно дал понять, что в том, что касалось Штрейхера, последний не успокоится никогда. Я придерживался того же мнения и заверил своего собеседника в том, что лишь разумному человеку, попавшемуся в свое время на удочку антисемитизма, однако впоследствии окончательно убедившемуся в безумии расовых предубеждений, доступно в полной мере осознать всю лживость и беспросветность этих догм. Именно это Шираху и хотелось услышать от меня.

Ширах твердо убежден в том, какую роль антисемитизм сыграет в будущей Германии. И если он будет и дальше хранить молчание, то немецкая молодежь расценит это, как молчаливое подтверждение его прежних убеждений; но если он заявит молодежи о том, как ее обманули, то немецкая молодежь на века похоронит идеи антисемитизма. На это я заявил ему, что единственный способ хоть как-то выправить сделанное им раньше — говорить на языке правды с немецкой молодежью, откровенно признавая, что Гитлер предал се. Я подчеркнул, что история и немецкий народ никогда не будут считать политических проходимцев типа Геринга истинными и честными патриотами Германии, в этом смысле куда больше шансов у Шпеера, который, осознав, что Гитлер обманул немецкий народ, ушел в оппозицию Гитлеру. Мои слова, как мне показалось, произвели на Шираха глубокое впечатление.