Читать книгу - "Русский Париж - Елена Крюкова"

И, услышав голос, Аля успокоилась и уснула.

* * *

По радио песня Мадо Туту. Новая песня.

Хорошо поет Мадо. За сердце хватает.

Вроде бы малявка такая, в чем душа держится, а голос — громадный! Голос-ветер. Все сшибает, сметает. Широкий ледяной ветер. Северо-Восток. Как в России.

Анна крутанула ручку. Прибавила звук. Песня залила комнату. Зазвенели стены.

Анна пела вместе с Мадо:

— Нет! Ни о чем, ни о чем не жалею… Ни о чем, никогда не жалею!

Жалеть. Жалость. Что она такое? Давно уже не живет в сердце.

«Ни о чем не жалею! Весело мне!»

Вздернула голову. Волосы шею защекотали. Веселье отчаяния.

«И в отчаянии можно веселиться, да, так!»

Вдруг изнутри — резкий толчок. Молот ударил в ребра.

«Что?! Что…»

Увиделось: ров, и снег, и крики. И Семен лежит, раскинув руки. Навзничь.

Небо рвется по ветру над ним серым флагом, дырявым.

Перекрестилась. Медленно. Рука замерзла.

«Нет. Неправда! Мои фантазии».

А молот бил, все бил в ребра: правда. Правда. Правда.

Анна разлепила губы и попыталась улыбнуться.

Углы губ раздвинулись. Улыбка жалкая, натянутая, рыбья.

Время поймало ее на крючок. Она бьется, бьется. Гнется удилище. Сорвется сейчас.

— Нет, я… ни о чем не жалею…

Мощный голос Туту перекрывал оркестр. Вот безумная жизнь: гастроли, скрипки, дудки, микрофоны, поезда, самолеты, ругань импресарио, доски, доски, доски сцен. А она? Затворница. Работа и дом, дом и работа. Париж сузился до серой рассветной трубы — утром; черной, в огнях фонарей, — вечером.

Семен все лежал перед ней. Анна зажмурилась. Протянула руки. Ощупывала руками тело. Гладила. Пальцами — целовала.

Пальцы ее гладили, мяли, ласкали старую липкую клеенку на старом столе.

* * *

Там — Гитлер, здесь — Сталин.

Огромные загоны для людского скота.

Подневольная работа. Умрешь — не жалко. Что же, это новое рабовладенье?

Да. Так. Это новое рабство.

А ведь рабство неистребимо. Оно неизлечимо. Оно — оборотная сторона сладкой медали, что вешает власть своим избранникам на грудь.

Шоколадная медалька, шоколадное сердечко, Новый год, колючая черная елка… Самодельные крохотные свечи, светлячки… Елка, вспыхни и загорись. Дети, сгорите. Лучше в крике, в мученьях от последних ожогов, сгореть на последней Господней елке, чем вот так — скопом — послушно, безмолвно — в белую вьюжную печь, в зев черного пламени.

Я — раб. Ты — рабыня. Ваши дети будут дети рабов.

Сюда не доходят газеты. Непонятно, жив мир или умер. Может быть, уже давно идет война. Тетя Даша сказала — в лагере заключенных заставляют шить тулупы и валять валенки, много валенок и много тулупов. Шьют и валяют днями напролет, а дни-то черные, как ночи. Горит тусклый одинокий фонарь около вышки. На вышке солдат. Внизу — еще один, при нем собака. Тетя Даша вздыхает, прижимает палец ко рту: валенки-то, миленькая моя, это ж ведь для армии, да и тулупы-то на армию шьют. Зимняя амуниция. Видать по всему, война. Да нам-то не скажут.

Круглый черный репродуктор на столбе плевался бодрыми маршами, говорил утробным, чересчур спокойным, насмешливым голосом Вождя. У Вождя голос с акцентом. Противный голос. Тошнит от него. Аля сплевывала в сугроб. Подхватывала ведра крючьями коромысла.

Она научилась носить воду в ведрах на длинном коромысле.

Научилась печь пироги с клюквой в русской печи.

Научилась вялить туруханскую вкуснейшую селедочку.

Она теперь хозяйка хоть куда.

Пустой поселок. Никто замуж не возьмет.

Послала музыканту Изе в Москву чемодан писем. Он не ответил ни на одно.