Читать книгу - "Лермонтов. Мистический гений - Владимир Бондаренко"

В станице Червлёной он пожелал увидеть Авдотью Догадиху. Он знает по письмам Ростопчиной, рядом с ней Лермонтов написал изумительную "Казачью колыбельную песню" и жаждет полюбоваться ее красотой. Авдотья уже к тому времени умерла, но Александр Дюма уверяет читателей, что она — та красавица-казачка, которую Терек принес в дар седому Каспию. В Чир-Юрте Дюма пожелал встретиться с однополчанами поэта. Офицеры подарили ему роскошную черкеску, папаху, кинжал и шашку. Дюма был в полном восторге, даже ходил в ночной секрет. Не пожалел своих слов на фантастическое описание своего участия в "опасной военной операции".

Влиятельные друзья и очаровательные поклонницы использовали все свои возможности, чтобы оттянуть отъезд Михаила Лермонтова на Кавказ. Поначалу это удавалось, даже поэт возликовал, наверное, можно думать и об отставке. И вдруг как обухом по голове: А. А. Краевский вспоминает:

"Он рвет и мечет, снует по комнате, разбрасывает бумаги и вновь убегает. По прошествии известного времени он опять тут. Опять та же песня и катанье по широкому моему дивану. Я был занят; меня досада взяла: — Да скажи ты ради Бога, что с тобою, отвяжись, дай поработать! Михаил Юрьевич вскочил, подбежал ко мне и, схватив за борты сюртука, потряс так, что чуть не свалил меня со стула. — Понимаешь ли ты! Мне велят выехать в 48 часов из Петербурга. — Оказалось, что его разбудили рано утром: Клейнмихель приказывал покинуть столицу в двадцать четыре часа и ехать в полк в Шуру. Дело это вышло по настоянию гр. Бенкендорфа, которому не нравились хлопоты о прощении Лермонтова и выпуске его в отставку".

Петербургу и императорскому двору не нужен был гениальный поэт Михаил Лермонтов, им нужен был простой армейский офицеришка, которому еще к тому же запрещено было отправляться на боевые экспедиции. Дабы не совершать геройских поступков. Какая уж тут житейская неуживчивость Лермонтова, ничего не стоят и его якобы высокомерие и злословие. Поэта откровенно и нагло выгоняли в дальний темный угол, без права на возвращение. Добрался бы он до своего полка, а что дальше? Опальный и озлобленный офицер легко мог стать причиной какого-нибудь происшествия. Не Мартынов и дуэль, так что-нибудь другое. Нет, господа хорошие, в этой лермонтовской истории по всей логике таится что-то скверное, петербургское, чиновное. И кем была уготована дуэль на Кавказе — еще большой вопрос!

Недаром и архив свой поэт оставил у Акима Шан-Гирея. Уезжая на Кавказ, написал наскоро свой шедевр "На севере диком…", скорее не о любовной истории соснового дерева и пальмы, а о невыносимом одиночестве и невозможности какого-либо счастья.

На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она.

Но перенеси эту северную сосну, эту северную поэзию Лермонтова, да и его самого на юг, и там точно так же уже южная пальма обречена на то же одиночество и безнадежность. "Одна и грустна на утесе горючем / Прекрасная пальма растет".

Явно, поэту не до лирики. Уезжая из Петербурга, князь Одоевский подарил ему свою чистую записную книжку, с тем условием, чтобы Лермонтов возвратил ее всю исписанную новыми стихами.

Одоевский получил ее уже после смерти поэта, она была лишь частично заполнена стихами 1841 года, но какими прекрасными стихами…

Последний вечер в Петербурге поэт провел у Карамзиных, где и поговорил по душам с Натальей Николаевной Пушкиной. Незадолго до отъезда он побывал у гадалки Александры Филипповны, жившей у Пяти Углов и предсказавшей смерть Пушкину от "белого человека". Лермонтов, как бы шутя, спросил, будет ли он отпущен в отставку и останется ли в Петербурге. Гадалка сказала, что в Петербурге ему вообще больше не бывать. И ожидает его совсем другая отставка, "после коей уж ни о чем просить не станешь". Лермонтов рассмеялся, ему перед этим только что сказали о продлении отпуска и о возможной отставке. Но когда всё рухнуло, он вспомнил гадание и помрачнел…

2 мая 1841 года он пошел на почтамт, откуда отправлялась на Москву почтовая карета. Уже в пути написал крайне злые стихи на Бенкендорфа, которого готов был вызвать на дуэль. Бабушке он писал: "Петербург мне вреден…" И впрямь, не надо было ездить, думаю, в Москве бы он без всяких осложнений провел бы и отпуск, глядишь, и отставки бы добился. Но не таков был его характер.

Несколько дней после всего этого нервного расстройства, потрясений и дурных предчувствий он приходил в себя в дружеском кругу в родной Москве. Там он и познакомился еще с одним своим переводчиком и поклонником, немецким поэтом Фридрихом Боденштедтом. Немец уже знал его сборник стихов 1840 года, очень ценил его. Уже после смерти поэта Боденштедт перевел множество его стихов в Германии и среди них опять одно (как и у Дюма) неизвестное в русском оригинале. Может быть, Лермонтов сам и дал Боденштедту пачку своих творений, и опубликованных, и неопубликованных. Он всегда был щедр на такие подарки.

Уже в 1860-е годы Ф. Боденштедт вспоминал:

"Отдаваясь кому-нибудь, он отдавался от всего сердца, только едва ли это с ним случалось. В самых близких и дружественных отношениях находился он с умной графиней Ростопчиной, которой было бы поэтому легче, нежели кому-либо, дать верное понятие о его характере.

Людей же, недостаточно знавших его, чтобы извинять его недостатки за его высокие, обаятельные качества, он скорее отталкивал, нежели привлекал к себе, давая слишком много воли своему несколько колкому остроумию. Впрочем, он мог быть в то же время кроток и нежен, как ребенок, и вообще в характере его преобладало задумчивое, часто грустное настроение.

Серьезная мысль была главной чертой его благородного лица, как и всех значительнейших его творений, к которым его легкие, шутливые произведения относятся, как его насмешливый, тонко очерченный рот к его большим, полным думы глазам. Многие из соотечественников Лермонтова разделяли с ним его прометеевскую участь, но ни у одного из них страдания не вызвали таких драгоценных слез, которые служили ему облегчением при жизни и дали ему неувядаемый венок по смерти".

Почти каждый день Лермонтов бывал у славянофила Ю. Ф. Самарина.

Из Москвы по просьбе бабушки он выехал на Кавказ вместе с А. А. Столыпиным. Позже Столыпин записывает в дневнике:

"Мы долго разговаривали. Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой… Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, расстроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь. Его мнение о современном состоянии России: "Ce qu’il у a de pire, ce n’est pas qu’un certain nombre d’hommes souffre patiemment, mais c’est qu’un nombre immense souffre sans le savoir""^[52].

Вот и пора бы поэту вести такую же спокойную творческую жизнь, в размышлениях и творческих спорах. Да кто ему даст?