Читать книгу - "1917–1920. Огненные годы Русского Севера - Леонид Прайсман"

Самый страшным был лагерь в Холмогорах, который с момента открытия предназначался для уничтожения заключенных, видимо, первый лагерь смерти в истории. Как и многое другое, нацисты и это изобретение заимствовали у коммунистов. 28 ноября председатель Архангельского губчека Т. Смирнов докладывал в президиум ВЧК: «С моим приездом в Архангельск тов. Кедровым мне было посвящено по секрету, что в Холмогорах находится лагерь ВЧК, о котором знает только тов. Кедров, предархисполкома тов. Попов, и сейчас, по своей службе, должен знать я. С отъездом в Москву тов. Кедров оставил весь надзор за этим лагерем за мной». В письме также сообщалось о расстреле в лагере свыше 1000 офицеров, привезенных с Кубани^[713]. 5 апреля 1921 г. председатель Архангельского губчека З. Б. Кацнельсон сообщил управляющему делами ВЧК Г. Г. Ягоде на его запрос о судьбе белого офицера Н. А. Милютина: «…мне известно, холмогорский лагерь был организован Кедровым, <…> секретно исключительно для массовой ликвидации белого офицерства, подчинен был ему, а после его отъезда предархчека Смирнову. Заключенных там не было, и привозились лишь для ликвидации и никуда оттуда не распределялись, кроме тех, кто был освобожден, работавший фильтркомиссией»^[714].

Русский Север стал первым в Советской Республике районом, где была создана система концлагерей, в дальнейшем распространившаяся по всей стране. Массовые казни продолжались и в дальнейшем, особенно в 1921 г., после восстания в Кронштадте. На Север были отправлены также тысячи офицеров с Южного и Восточного фронтов, и местным руководителям хотелось как можно скорее от них избавиться. 16 марта 1921 г. Кацнельсон, председатель Архангельского губисполкома Куликов и секретарь Губкома ВКП(б) Савельев обратились к председателю ВЧК Ф. Э. Дзержинскому: «В связи с остро тревожным положением Архангельска, где ведется среди моряков и рабочих упорная контрреволюционная работа за поддержкою Кронштадта, наличие в концентрационных лагерях более 1000 кубанских, уральских, деникинских офицеров, настроенных активно контрреволюционно, отсутствие охраны и достаточно реальной силы, заставляет Президиум Губисполкома, Президиум Губкома и Коллегию Губчека <…> настаивать перед Президиумом ВЧК о необходимости ликвидации означенного белого офицерства (вынужденного)…»^[715] Дзержинский ответил на настоятельную просьбу товарищей с Севера. В марте – апреле 1921 г. в Холмогорах были расстреляны 422 белых офицера и генерала^[716].

В рассказах заключенных, которым удалось освободиться и оказаться за границей, предстают страшные картины массовых казней. Я. Н. Лапин свидетельствовал: «В 2 часа свыше 400 человек направились из тюрьмы к пристани, где их дожидался пароход с баржей, пришедшей с такой же партией из Соловецкого монастыря, переименованного в лагерь. В 3 часа пароход отчалил с таким ценным грузом по направлению в Холмогоры. Дорогой пароход пристал к одному из пустынных необитаемых островов, всем арестованным было приказано раздеться донага и выйти на берег, где они буквально все были перестреляны расставленными пулеметами. Говорят, что ни один из них не мог спастись»^[717]. В эмигрантской прессе публиковались сообщения о баржах с большим количеством белых офицеров, потопленных в Северной Двине, но документов или достоверных показаний очевидцев об этих казнях до сего дня не найдено. Приговоры выносились обвиняемым в тюрьмах. В кварталах, населенных более зажиточными людьми, шли повальные обыски и аресты. Большой процент заключенных составляли представители интеллигенции.

Несмотря на страх перед массовыми арестами, на заседаниях различных профессиональных союзов осуждались необоснованные аресты и писались письма в защиту арестованных, так, летом 1920 г. Архангельское губернское отделение профсоюза работников искусства протестовало против подобной практики. Наиболее часто протестовали архангельские учителя. На общем собрании членов Союза работников просвещения 18 мая 1920 г. было принято обращение к губернскому совету профсоюзов: «Члены союза считают своим долгом совести довести <…> о чрезвычайно тяжелом положении, в которое поставлено архангельское учительство, и вместе с тем о той опасности, которая грозит всему делу просвещения. Взяты под крайне оскорбительное подозрение все без исключения работники просвещения. Учителя и I, и II ступени, школьные и внешкольные работники рассматриваются как контрреволюционеры, как группа лиц, по-видимому годная лишь для того, чтобы давать из своей среды как можно больше пищи для вшей и клопов, либо как материал для экспериментов по части разных форм и видов принудительных работ. В сущности, ни одна группа в Архангельске, будь она буржуазной, из буржуазных не была в такой немилости у власть имущих, как эта группа – учителя. Не проходит, кажется, и дня, чтобы кто-нибудь из учителей не был арестован. В тюрьме томятся ценнейшие работники, люди безупречные, истинные демократы, даровитые организаторы. И если правление союза о них стало хлопотать, то их положение от этого может только ухудшиться. К принудительным работам присуждается огульно, пачками целый педагогический совет, без разбора правых и виноватых. Все это создает такое настроение, что ни один учитель не чувствует себя спокойно, не только за завтрашний, но и сегодняшний день. Словом, учительство терроризовано, точно оно вне закона»^[718]. Если в 1920 г. иногда раздавались голоса протеста, как мы можем судить по вышеприведенному письму, то скоро они замолкнут. Фамилии учителей встречаются в списках расстрелянных, публиковавшихся в «Архангельских известиях». Так, в списке имен, опубликованных в этой газете, мы встречаем: «Рабинович Петр Иосифович (учитель Ломоносовской мужской гимназии)». Это имя неоднократно упоминалось в архангельских газетах 1918–1919 гг. Рабинович собирал посылки для солдат Северной области и отвозил их на фронт. Для советских карательных органов это было более чем достаточно.

Массовые расстрелы в Архангельске в 1920 г. проводились во Мхах, лесистой местности недалеко от города. В этом месте расстреливали большевиков во время ВПСО, но советские карательные органы уничтожили здесь людей во много раз больше. Евгения Фрезер, которой в 1920 г. было 16 лет, через 60 лет после событий писала о том, как вместе с компанией подростков отправилась в эти места собирать ягоды: «Шла небольшая группа арестованных и охрана. Когда они догнали нас, мы сошли с дороги и пропустили их. Арестанты в штатской одежде со смертельно бледными, осунувшимися лицами, небритые несли лопаты. Среди них выделялся парнишка с длинными, почти до плеч светлыми волосами. На нем был серый гимназический мундир <…>. Они прошли мимо нас, не взглянув в нашу сторону, и исчезли за поворотом <…>. Вдруг тишину разбили далекие звуки выстрелов. <…>. Спустя некоторое время, с полными корзинами мы шли <…> в город. Нас догнали те же солдаты, быстро шедшие строем. Арестованных с ними не было. Через плечо у каждого была перекинута свернутая в узел одежда, в том числе серый школьный мундир». Больше подростки никогда не ходили в этот «страшный лес»^[719].