Читать книгу - "Макс Вебер. На рубеже двух эпох - Юрген Каубе"

И так до бесконечности: Вебер как одно и тут же–как совершенно другое, прямо ему противоположное. Это тоже один из признаков автора, которому суждено стать классиком, тем более если его жизнь дает дополнительные поводы для восхищения. И раз уж сам он в своих работах уделял немало внимания идее героя, то теперь и его изображали как героя. Никто не скажет, что он сам себе противоречит, скажут: он разрывался. Никто не скажет, что он не знал меры (а доказательством могло бы служить его собственное признание, что он «демагог»): в его оправдание заметят, что он всегда призывал к бескомпромиссным решениям и к осознанной жизни. Впрочем, никто также не скажет, что его собственная жизнь была примером бескомпромиссного решения, сознательного выбора судьбы или аскетической гражданственности; свидетельства разделения ролей, оказавшегося возможным и для него, исследователи предпочитали скрывать, пока это было возможно. Его любовницу называли «подругой», его сексуальные связи — «отношениями», его ярость — «чувством чести», а отклонения от морального долга, коль скоро речь шла об отклонениях самого героя, — «проявлением человечности». Такие вот жертвенные свечи.

И из этого тоже «складывался» классик–из постоянного наполнения его жизни обстоятельствами и характеристиками, превращавшими его в пример для подражания — в том, что касается научного этоса, активной политической позиции ученого, соединения «страсти и точности», борьбы за смысловую непрерывность жизни и всего того, для чего существуют такого рода формулы. Но дело в том, что образцовой жизни не бывает, бывают только поступки, достойные подражания. И, соответственно, не бывает и биографий, прожитых исходя из одного–единственного принципа или в работе над одной–единственной проблемой. Поэтому биография в целом не может служить подтверждением каких–то истин, а рассказ о ней, среди прочего, призван развеять представления о том, будто величие заключается в моральной независимости или в фактическом контроле над собственной жизнью. Величие Макса Вебера, если не говорить о его интеллектуальных способностях и достижениях, заключалось скорее в том, что он как раз умел менять направление своего жизненного пути, как бы тяжело ему это ни давалось, а не в том, что он неизменно придерживался одной и той же жизненной программы. Классическая жизнь существует только в торжественных докладах о жизни классиков, при свете дня эта иллюзия рассеивается.

Тем не менее существуют классические произведения, авторам которых удалось сформулировать проблемы, пережившие их самих и предложенные ими решения. Веберовский вопрос о буржуазии уже по–другому звучит применительно к обществу, изучение которого уже не заключается преимущественно в анализе его социальных слоев. Комбинация из семейного клана, собственности и образования вкупе с политической ориентацией этого сословия и его «культурой» сегодня уже стала делом случая. «Социальные сети», во власти которых мы, по мнению многих исследователей, находимся сегодня, — это сети функциональных отраслей, служащих, лоббистов, предпринимателей и политиков, а отнюдь не сословные или классовые образования. Определенные люди достигают высокого положения в системе власти благодаря организациям, в которых они работают, но они вовсе не контролируют эти организации. Председателя правления так же сложно представить в роли «господина» подчиненного ему аппарата, как и канцлера или партийного лидера. Идея Вебера о том, что на современное общество можно оказывать предсказуемое влияние при помощи организаций, чужда нам именно потому, что его прогноз о непрекращающейся специализации оказался верным. Вместе с тем бюрократия — в некоторых регионах мира — действительно стала вездесущей, в ущерб законодательной власти, с той лишь разницей, что «панцирь послушания» принял форму не аппарата господства, а, скорее, «демобюрократии» (Никлас Луман), основанной на обещании равенства, стабильности и реформ.

Образ общества как некого управляемого часового механизма встречается нам разве что в фантазиях сетевой экономики, где на место механизма постепенно приходит алгоритм, что, впрочем, не лишает этот образ метафоричности. То же самое касается и рационального капитализма, рационального государства, рационального права, рационализированного искусства и рациональной науки: во–первых, во всех этих случаях рациональность разная, а, во–вторых, совокупность отдельных ее разновидностей не обеспечивает рациональность целого. Нужны примеры? Для фирмы рациональность заключается в том, чтобы при минимальных затратах производить продукт, устраивающий ее клиентов, даже если это те же люди, что в качестве наемных работников могут заболеть в результате потребления данного продукта, что, в свою очередь, создает дополнительные расходы для системы здравоохранения (которая, следуя своей рациональности, изобретает все новые болезни и новые медикаменты) и для государства, расходы, которые несет отчасти экономика, отчасти граждане, у которых те берут денежные займы, чтобы расширить этот рациональный с политической точки зрения, т. е. способствующий переизбранию круговорот. И так происходит повсюду. Рациональность одного сектора — беда для другого. На подконтрольность всего мира, достигнутую благодаря «западному рационализму», это не очень похоже.

И тем не менее предпринятая Вебером попытка дать анализ общества как некого целого с использованием основных понятий, применимых ко всем его сферам, и сегодня остается актуальной исследовательской задачей. Не так важно, какая часть его аргументов верна до сих пор, а какая — нет; важно, что именно это заставляет нас и по сей день восхищаться его невероятными усилиями: его попытка не утратить здравый рассудок и не сбежать в безопасную башню специального знания с характерным для него узким кругом влияния перед лицом общества, многократно усиливающего как хорошее, так и плохое, как подконтрольное, так и совершенно непредсказуемое, как расколдованное, так и суеверное, как рациональность, так и безудержную фантазию. По достижениям Вебера и затраченным им усилиям можно судить не только о масштабах этой задачи. Макс Вебер также показал, с какими конкретными трудностями может столкнуться тот, кто будет ею заниматься. В ответ на заявление, что «писатели былых времен далеки от нас, потому что мы знаем бесконечно больше, чем знали они», Т. С. Элиот лаконично заметил: «Совершенно справедливо, только знаем–то мы как раз то, что создано ими»^[750].