Читать книгу - "Большая книга мудрости Востока - Сунь-Цзы"

Мнение В. Мэйра и Гао Юцяня остается не более, чем гипотезой. Из этого не следует, конечно, что обязательно правы многочисленные в Китае исследователи, полностью принимающие традиционную версию и находящие все новые доводы в ее пользу вплоть до заявлений о том, что полководческий талант Сунь-цзы более всего соответствовал нравам жителей У с их воинственностью и склонностью к разного рода хитростям.

Для того чтобы вынести окончательное суждение по проблеме авторства «Сунь-цзы», наука должна разработать гораздо более тонкие критерии оценки лексических и стилистических особенностей древних письменных памятников Китая и иметь более ясные представления о культурных основаниях этих произведений. Такому пониманию серьезно мешают современные представления об авторстве и судьбе книг. Совершенно непродуктивно, например, рассматривать классические сочинения древнего Китая как собрание текстов индивидуальных авторов. Древнейшие книги Китая представляли собой «связки» (пянь) деревянных планок, не имевших ни автора, ни заглавия. Тексты, записывавшиеся на этих планках, постоянно видоизменялись, к уже имеющимся планкам прибавлялись новые, и сами связки комбинировались по-разному. Древнекитайская «книга» была, таким образом, в полном смысле памятником предания и притом не отдельного лица, а целой школы (что не мешало приписывать авторство всех текстов предания ее основоположнику как олицетворению ее самобытного «духа»). Предание задавало самое направление мыслей отдельных авторов, которые запечатлевали «на бамбуке и шелке» не столько ход рассуждений, сколько самое побуждение писать, сам импульс к размышлению, обладающий известной смысловой завершенностью, несущий в себе определенную диалектику понятий, динамизм жизненного опыта. По той же причине мы имеем дело не столько с собранием высказываний отдельных личностей, сколько плодом очень цельной и в своем роде последовательной интуиции, которая как бы спонтанно раскрывается с течением времени, обнажая разные пласты и измерения захваченного ею или, по крайней мере, ориентированного на нее мировоззрения. В таком случае то, что с виду кажется сбивчивым и противоречивым изложением (на что часто сетуют западные переводчики китайских канонических книг) может оказаться в своем роде образцом систематического единства. Более всего в «Сунь-цзы» поражает именно внутреннее единство породившего эту книгу опыта; единство, которое даже не нуждается в поверхностной связности изложения (в древнекитайской словесности, пожалуй, недостижимого), но выражается в череде отточенных, как бы начиненных динамизмом самой жизни афоризмов. Такой стиль несет на себе печать гениальной, но сверхиндивидуальной личности, прорастающей сквозь череду поколений как живое, безошибочно узнаваемое предание. Именно так, как мы уже знаем, относились к наследию Сунь-цзы его восприемники в древнем Китае.

Ясно, что предание школы не является хаотическим собранием текстов. Как правило, оно структурировано по образцу кланового генеалогического древа, где различаются «ствол» прямого наследования и боковые ветви. Аналогичным образом, в текстах школы различались «внутренние» главы, прямо указывавшие на главный принцип («путь») человеческой практики, и главы «внешние», вторичные, композиционно примыкавшие к отдельным текстам основного ядра традиции, а по смыслу – иллюстрирующие отдельные положения ядра традиции. В Иньцюэшаньских текстах, напомним, говорится о «пути рода Суней». Те же иньцюэшаньские находки наглядно продемонстрировали разделение текстов «Сунь-цзы» на две части: основной корпус трактата из 13 глав и несколько явно вторичных дополнительных глав, развивающих темы основного свода. Находки же в Ганьсу показали, что содержание этих вторичных материалов может иметь очень отдаленное отношение к действительным сюжетам основного трактата.

Известно, что в первые столетия н. э. имели хождение версии «Сунь-цзы» из трех разделов, но впоследствии дополнительные разделы были отсечены от основного собрания текстов как неаутентичные, после чего они затерялись. Разделение «внутренней» части и вторичных наслоений – важнейший момент в становлении любой древней книги и традиции как таковой. Большой смелости от редактора в данном случае не требовалось: как правило, его решение основывалось на уже сложившемся формате книги.

Как видим, традиционная оценка текста в Китае определялась довольно строгими познавательными критериями. В силу того, что канон выражает некое глубинное прозрение, всегда предстающее чем-то иным (согласно смыслу этого слова одновременно единым и другим), т. е. он представляет, так сказать, инаковость каждого взгляда, в нем сосуществуют и перетекают друг в друга разные перспективы видения. Афоризмы Сунь-цзы – настоящие перлы такой «диалектики».

Отсюда проистекает столь характерная для древнекитайской словесности и неизвестная на Западе слитность действительного и фантастического, истории и мифа, склонность древнекитайских авторов к иносказанию и афористической недоговоренности, сведению события к анекдоту, т. е. выявлению предела всякого видения и одновременно стиля. В литературном отношении канон есть самоустраняющаяся форма: он указывает на то, что есть, когда этого нет. Оттого же в древнекитайской словесности нет ничего реальнее фантастики и фантастичнее реальности. Вот так мир в момент озарения, необыкновенной ясности сознания, порожденного, помимо прочего и даже чаще всего, смертельной опасностью, т. е. сутью войны, предстает перед нами в ином и даже невероятном свете. Надо помнить, что в традиции мы имеем дело не с описанием фактов, а с самосвидетельствованием сознания. Долговечен не факт сам по себе и даже не мир в его цельности, а устремленность к инобытию, связь миров.

* * *

Новый перевод «Военных законов Сунь-цзы» сделан с учетом новейших данных текстологической работы над «Сунь-цзы». Учтены параллельные версии памятника, включенные в средневековые энциклопедии и, разумеется, его ханьский список (последний, кстати сказать, обнаруживает большее сходство со списками, представленными в энциклопедиях). Примечания к переводу достаточно подробны для того, чтобы читатель смог составить представление об основных проблемах текстологической критики трактата и точки зрения самого переводчика. Едва ли есть необходимость раскрывать в этих примечаниях все детали переводческой работы. Автор счел возможным ограничиться указанием на существенные разночтения и спорные вопросы интерпретации. В ряде мест приведены дополнительные материалы, расширяющие наши знания о взглядах Сунь-цзы на военное искусство.

Вместе с текстом памятника в этом издании впервые в нашей стране приводятся и пространные выдержки из традиционных «десяти комментариев» к нему, так что читатель может составить представление о восприятии «Сунь-цзы» в китайской традиции и о месте, которое этот военный канон занимал в истории китайской мысли и культуры.

Как уже говорилось, первым в ряду классических комментаторов «Сунь-цзы» стоит Цао Цао, мнения которого, выраженные в лаконичных, но тщательно продуманных фразах, приобрели статус образцовых и оказали решающее влияние на формирование всей комментаторской традиции. Хронологически вторым после Цао Цао комментатором был ученый из южнокитайского царства Лян (VI в.), известный под именем «господин Мэн». Современниками династии Тан (VII–IХ вв.) были следующие комментаторы: