Читать книгу - "Фронда - Константин Кеворкян"

Безусловно, Радек блефовал, но он знал, куда бить – торговля за жизнь в обмен на гарантии Сталина и Ежова. «Через несколько дней Сталин появился в здании НКВД и в присутствии Ежова у него состоялся долгий разговор с Радеком. После этого Радека привели в кабинет Кедрова, где его ждал уже заранее подготовленный протокол допроса. Он внимательно прочел показания, написанные за него и неожиданно, взяв карандаш, принялся делать поправки, не обращая внимания на протесты Кедрова. Наконец ему, видимо, надоело это занятие и он объявил: “Это не то, что нужно. Дайте мне бумагу и ручку, и я напишу сам!”

Радек набросал протокол допроса, который привёл следователей в восторг. В нём он сам задавал себе вопросы, сам же и отвечал на них. Руководители НКВД не рискнули сделать в писаниях Радека никаких поправок» (129).

Показания были озвучены публично, что стало уже доброй традицией, в присутствии многочисленных наблюдателей, в том числе и из-за рубежа: «Когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда», – восхищается Л. Фейхтвангер (130). Уговор состоялся, К. Радека не расстреляли, он погиб уже в лагерях.

С января 1938 года маховик репрессий власти начали тормозить: был принят ряд директив, в частности, постановление Пленума ЦК ВКП(б) «Об ошибках парторганизации при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». В нем приводились конкретные примеры «перегибов» на местах, несколько раз упоминался и харьковский регион: «Во многих районах Харьковской области под видом “бдительности” имеют место многочисленные факты незаконного увольнения с работы и отказа в предоставлении работы исключенным из партии и беспартийным работникам. В Змиевском районе в октябре и ноябре 1937 года беспричинно сняты с работы 36 учителей и намечено к увольнению еще 42. В результате в школах сел Тарановка, Замостяжное, Скрыпаевка и других не преподают историю, Конституцию СССР, русский, украинский и иностранные языки… В г. Змиеве в средней школе преподавала биологию учительница Журко, 1904 года рождения, дочь колхозника, имеющая 8-летний педагогический стаж, заочница 4 курса пединститута. В местной газете появилась заметка о ее брате, работающем педагогом в г. Изюме, как о националисте. Этого оказалось достаточным для увольнения Журко с работы. В связи с ее увольнением т. Журко было выражено политическое недоверие ее мужу и поднят вопрос также и о его увольнении. При проверке же выявилось, что заметка о брате Журко оказалась клеветнической и он с работы не снимался… В г. Харькове по делу одной арестованной троцкистки Горской органами НКВД была допрошена в качестве свидетельницы работница завкома фабрики им. Тинякова Эйнгорн. О своем вызове в НКВД она поделилась с начальником спецчасти Семенковым, который немедленно после этого поставил на парткоме завода вопрос о связях Эйнгорн с троцкисткой Горской. В результате Эйнгорн была снята с работы в завкоме и уволена. Муж сестры Эйнгорн, работавший в редакции местной газеты, уволен за то, что “не сообщил о связях сестры его жены с троцкистами”» (131).

Откликаясь на постановление, нарком юстиции потребовал от судов строго соблюдать процессуальные нормы, и суды стали возвращать НКВД дела на доследование (было возвращено 50 % дел по политическим обвинениям), резко увеличилось число оправдательных приговоров. В рамках борьбы за восстановление «социалистической законности» сняты, судимы и расстреляны ведущие работники НКВД во главе с наркомом, прекращена работа «троек» на местах. Согласно официальным данным в 1937 году вынесено 353 074 смертных приговора по политическим обвинениям, 1938 – 328 618, в 1939 резкое снижение – 2 552, в 1940–1649 (к тому же значительная часть из них были люди Ежова во главе с ним самим).

Арестованного Н. Ежова сменил Л. Берия. В 1939 году была проведена массовая реабилитация: освобождено 837 тысяч человек, в том числе 13 тысяч офицеров, которых восстановили в армии (более четверти военных, арестованных при Ежове). «В нашем сознании Сталин исправлял ошибки, совершенные до этого Ежовым, – вспоминал Б. Ефимов. – Когда… в тридцать девятом году были арестованы и исчезли Мейерхольд и Бабель, то скажу честно, несмотря на масштаб этих имен в литературе и в театре и на то потрясение, которое произвели эти… аресты внезапные и, в общем, уже в этой среде единичные… было острое недоумение: может быть, в самом деле вот эти люди, посаженные уже в тридцать девятом году, в чем-то виноваты? Эти, которых при Ежове никто не трогал, а когда стали поправлять происшедшее, их вдруг арестовали, может, к этому были действительные причины?» (132).

Начали возвращаться те, кто ранее был арестован. Одна из записей 1939 года Елены Сергеевны Булгаковой: «10 мая. Днем звонок – Вольф! Я закричала – какой Вольф?! Вениамин Евгеньевич?! Пришел через час, похудел, поседел, стал заикаться. Оказывается, просидел полгода, был врагом народа объявлен, потом через шесть месяцев был выпущен без всякого обвинения, восстановлен в партии и опять назначен на свой прежний пост – директора Ленинградского Красного театра»^[92] (133). В общем, почти как у Булгакова в последней главе: «Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета». Ситуация, ставшая почти штампом в художественной и мемуарной литературе о той эпохе – арестованный, уходя из дома, уверяет окружающих, что это «какая-то ошибка». Ох, четко понимали современники Булгакова, о чем он пишет: «15 мая. (1939) Вчера у нас было чтение – окончание романа… Последние главы слушали почему-то закоченев. Всё их испугало. Паша в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать нельзя – ужасные последствия могут быть» (134). Последствий не было – после смерти Булгакова у его вдовы никогда не делали обыска.