Читать книгу - "Опасные советские вещи - Анна Кирзюк"

В детстве я хорошо знала, что черная «Волга» ворует детей. Моя ровесница Люда передавала следующее: «Один мальчик гулял на улице, и вдруг возле него остановилась черная „Волга“. Опустилось черное окошко, и оттуда высунулась черная рука, она протянула мальчику мяч. Мальчик захотел его взять, и его затянуло в „Волгу“. Больше его никто не видел»^[737].

Но чаще «агента угрозы» как бы нет вовсе, а страх вызывает сама машина: она сама «крадет», «увозит», «убивает». С какой целью и куда похищается жертва, что с ней происходит после похищения, легенда тоже, как правило, умалчивает. Дети попадают в неопределенные «страшные места»^[738], увозятся «навсегда в неизвестном направлении»^[739] или просто исчезают: «что потом происходит с этими детьми, не рассказывали — просто пропадают и все»^[740].

Итак, Черная «Волга» II говорит о похищении детей, но умалчивает о его целях и обстоятельствах и оставляет «за кадром» личность похитителей. Эти умолчания и отсутствующие идентификации в сюжете о «неизвестной черной машине» возникают не просто так: скорее всего, они связаны с переживанием опыта репрессий и взаимодействий с тайной полицией. Именно поэтому умолчания в этой легенде появляются именно в тех же смысловых точках, что и в рассказах о репрессиях и лагерях. Это следствие «нехватки языка», с которой сталкивается говорящий при описании опасных объектов и явлений.

Система избегания прямых именований при описании деятельности НКВД — МГБ — КГБ была частью советской речевой повседневности^[741]. Для говорения о лагере и тюрьме, а также о любых взаимодействиях с «органами» в советской речи часто использовались эмоционально нейтральные конструкции с указательными местоимениями и наречиями: позвонить куда следует, вызвали туда, вернуться оттуда. При помощи подобной конструкции описывается возвращение из лагеря одного из персонажей повести «Зияющие высоты»: «Хмыря знали все. А Учитель был Оттуда, и это производило более сильное впечатление, чем возвращение из космоса. Оттуда, как всем известно, не возвращаются»^[742].

Довольно устойчивым обозначением лагеря и тюрьмы (и шире — мира, в котором оказывается человек после ареста) становится неопределенное «там». Причиной появления подобных конструкций был не только страх, но и полное отсутствие информации о предмете речи. Часто родственники ничего не знали о том, что произошло с арестованным, где он находится или находился в последние минуты жизни. Надежда Мандельштам много раз видела во сне своего погибшего мужа и каждый раз безуспешно пыталась спросить у него, «что с ним „там“ делают»^[743]. Комментируя эту фразу, Александр Эткинд замечает: «У нее (Надежды Мандельштам. — А. А., А. К.) не было другого способа представить это „там“, куда забрали ее мужа, кроме неопределенного грамматического маркера, который она с долей самоиронии передала в кавычках»^[744]. «Там» как обозначение не только лагеря и тюрьмы, но и вообще мира, в котором оказывается человек после ареста, может выделяться кавычками, а может, как в мемуарах Евгении Гинзбург, писаться большими буквами: «И взгляд… Пронзительный взгляд затравленного зверя, измученного человека. Тот самый взгляд, который потом так часто встречался мне ТАМ»^[745].

Мотив «невозвращения» — еще одна деталь, объединяющая позднесоветскую легенду с реалиями Большого террора. Легенда утверждает, что после встречи с опасной машиной ребенок пропадает навсегда: «черная лаковая „Чайка“, заберет навсегда и никогда не вернешься — как-то так»^[746]. Что именно происходит с жертвой, остается при этом неясным. Полнейшее неведение семьи арестованного о его судьбе — частый мотив в рассказах потомков репрессированных. Это неведение объединяло Надежду Мандельштам с семьей безвестного крестьянина, сгинувшего в 1933 году: