Читать книгу - "Жильбер Ромм и Павел Строганов. История необычного союза - Александр Чудинов"

М. де Виссак также придал гражданским похоронам Клемана характер антирелигиозной демонстрации^[786]. В действительности же, как можно понять из писем М. Тайан, дело обстояло гораздо проще. Уроженец Женевы, Клеман принадлежал к протестантскому вероисповеданию, из-за чего местный кюре и не разрешил похоронить его на католическом кладбище. Ну а поскольку протестантских кладбищ в окрестностях не было, Ромм и Строганов приняли решение устроить погребение в саду, напротив дома матери Ромма^[787]. До сих пор в муниципалитете Жимо хранится книга записей за 1790–1791 гг., где зафиксировано официальное разрешение властей на захоронение покойного подобным образом. Акт скреплен подписями мэра, муниципальных должностных лиц, местных нотаблей, а также Ж. Ромма, «Поля Очера», А. Воронихина, Дюбрёля, Ж.-Б. Тайана, всего 20 человек^[788]. Тем самым организаторы похорон постарались придать церемонии максимально легальный характер, дабы, насколько это возможно, компенсировать вынужденное отступление от ее традиционного порядка. Иначе говоря, о какой-либо антирелигиозной демонстрации не было и речи. Однако необычный характер похорон все же не мог не привлечь внимание и удостоился заметки в Chronique de Paris: «Г-н Ромм, живущий ныне в Риоме, потерял слугу-протестанта, к коему был весьма привязан. Он поместил его тело в полном облачении на парадном ложе; все двери дома были открыты; в полном же облачении он похоронил его в своем саду, поместив ему под голову Аугсбургскую библию, а в руки вложив Декларацию прав»^[789].

* * *

Существовала, впрочем, и такая область политики, к которой юный Строганов неизменно сохранял самый живой интерес. Его письма к отцу показывают, что и в Оверни, как прежде в Париже, он жадно ловил вести о международных делах России, и прежде всего о ее войнах с Турцией и Швецией. Так, 5/16 сентября Павел писал: «Я узнал с превеликою радостию, что Россия помирилась с Швециею, и весьма желаю, чтоб она также помирилась с турками»^[790]. А вот строки из его послания от 4 ноября:

Я читал здесь в ведомостях, что было в Петербурге великое празднество на случай мира, заключенного со Швециею, и всегда с удовольствием слушаю, что радуются для одно [sic] примирения. Я ето больше люблю, нежели радования, которых иногда делают для одной победы, в которой по большой части побеждающий теряет столько же, сколько и побежденный. Я слышал также, что помирились с турками, что весьма желательно^[791].

В начале ноября, после трех месяцев отсутствия вестей из России относительно будущей судьбы юного Строганова, до Риома дошли первые отголоски реакции русских властей на действия Ромма и его ученика. Эти тревожные новости поступили из Страсбурга от Демишеля, который поселился там в 1789 г. после возвращения из Петербурга. 27 октября он сообщил Ромму, что встретил знакомого гувернера, получившего накануне из России письмо от друга, где говорилось следующее:

Один француз, имя которого я забыл и который путешествовал с молодым графом Строгановым, был здесь всеми уважаем, но теперь его весьма порицают за поступок, предпринять каковой он заставил своего ученика, а именно подписать вместе с другими русскими обращение к Национальному собранию, дабы получить место на трибунах в день праздника национальной федерации. Говорят даже, что, если слухи подтвердятся, молодой граф не сможет вернуться в Россию: сей шаг вызвал крайнее недовольство Двора^[792].

Сообщение Демишеля о возможности запрета молодому Строганову въезда в Россию побудило того ответить пространным письмом, выдающим крайнее смятение чувств юноши. Указанный документ был полностью опубликован великим князем Николаем Михайловичем^[793], что избавляет меня от необходимости вновь приводить его здесь целиком. Отмечу лишь, что послание обильно насыщено риторикой, характерной для революционной эпохи, в чем, несомненно, сказалось влияние той среды, в которой юноша вращался на протяжении предыдущих полутора лет. Тут и гневные тирады против «деспотизма», и прославление «народа, поднявшего знамя свободы». Более или менее конкретный характер носит лишь тот фрагмент письма, где Павел подводит итог своей деятельности в период революции:

Вы сообщаете в своем письме, что меня обвиняют в подписании вместе с несколькими другими русскими обращения к Национальному собранию с запросом о получении места на трибунах во время праздника Федерации 14 июля, и добавляете, что, ежели сие подтвердится, мне запретят вернуться в Россию. Ничего подобного не было: я узнал об этом обращении только тогда, когда его зачитали у решетки Национального собрания. [Зачеркнуто: Правда, у меня была мысль посетить этот комитет иностранцев, но она не получила никакого продолжения.] Если хотят использовать подобный предлог, не имея другого, то недостатка в таковых нет: я – член Якобинского клуба; я дважды участвовал в депутациях у решетки Национального собрания, а именно с [нрзб.]^[794], которые дали клятву [нрзб.]; почти каждый день я присутствовал на заседаниях Национального собрания, вел там записи, и в остальном мое поведение во время революции достаточно ясно свидетельствует о моем образе мысли. Итак, если кто-то непременно хочет меня обвинить, для этого нет недостатка в фактах. Но я не боюсь ничего, так как мои намерения чисты. Я никоим образом не являюсь мятежником, но люблю справедливость и принимаю ее сторону везде, где только нахожу^[795].

Несмотря на крайне нервный, напряженный тон этой своего рода исповеди Попо, поступки, в которых он признается, были на самом деле совершенно безобидны в политическом плане. Депутации «Общества клятвы в Зале для игры в мяч», в которых он, очевидно, принимал участие, не преследовали какой-либо конкретной политической цели, а носили преимущественно мемориальный характер. Членом Якобинского клуба он, как мы знаем, был чисто номинальным и всего в течение нескольких дней. Присутствие же на трибунах Национального собрания при всем желании едва ли возможно отнести к политической деятельности. По сути, «исповедь» Павла Строганова полностью подтверждает то представление о нем как о сочувствующем революции наблюдателе, которое возникает в результате изучения других источников, относящихся к этому периоду его жизни. Для характеристики собственного политического кредо молодого Строганова ключевой, по моему мнению, является следующая фраза, венчающая приведенный выше фрагмент послания Демишелю: «В письме, которое я с частной оказией отправил отцу и где соответственно мог ему открыться, я сообщил, как я восхищаюсь Революцией, но в то же время дал ему знать, что полагаю подобную революцию непригодной для России»^[796].