Читать книгу - "Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф"

– Завтра я развожусь с тобой.

– Да?

– Да!

– А я – нет. Я ни за что не разведусь с тобой. Пожал плечами:

– Неужели?

– Потому что я люблю тебя, моего дурня.

– Не лги.

– О-бо-жа-ю!

– А я не хочу, чтобы меня обожала распутная баба!

– Это я распутная? Я?

– Во всяком случае, у тебя распутные мысли. Иначе бы, мадам, вы так не испугались этого аппаратика.

Мы провели бессонную ночь. Завтракали порознь. Она позвонила в театр, что больна и не придет на репетицию. Словом, это была крупная, мучительная ссора. Самая длинная за всю нашу жизнь. У обоих запали глаза и ввалились щеки. И только через двадцать два часа, за ужином, чокаясь жигулевским пивом, я сказал:

– Знаешь, Нюха, по-моему, это форменный кретинизм – быть в ссоре больше пяти минут. Ведь где-то внутри отлично знаешь, что в конце концов все равно помиришься. Правда? Так какого черта портить себе жизнь на сутки или на неделю, как это делают миллионы глупцов? Пять минут – и хватит! Или уж действительно надо разводиться, если дело очень серьезно. Правильно?

– Правильно, Длинный!

И мы крепко поцеловались.

Эта мудрая догадка: «Ссориться не больше, чем на пять минут» – очень украсила нашу жизнь. Рекомендую. А через несколько дней я читал Никритиной вслух:

– «Жена добра и страдолюбива и молчалива венец есть мужу своему… И увидит муж, что непорядливо у жены… и за ослушание… снять с нее рубашку и плетию вежливенько бита, за руки держа, по вине смотря, да побив и промолвить, а гнев никакож бы не был». Это из «Домостроя», Нюха. Превосходная, полезная книга! Удивляюсь, почему ее не переиздаст Госиздат.

– Я тебе такой пропишу «Домострой»!.. Пропишу «Домострой» наоборот: «И увидит жена, что непорядливо у мужа… и за ослушание… снять с него рубашку и плетию вежливенько…»

И оба смеемся, как будто читаем Зощенко.

А вот другой разговор, при Саррушке Лебедевой.

– Прошу тебя, Нюша, возвращайся домой к часу.

– А если на банкете будет весело?

– Если очень весело – половина второго.

– Хорошо.

– Да он у вас, Нюшка, «Домострой», – говорит Саррушка, не имея представления о предыдущем разговоре.

– Ого! Еще какой!

И поворачивается ко мне спиной:

– Застегни, Длинный.

Я застегиваю жемчужные пуговки на ее вечернем платье. Оно было куплено еще в Париже и надевается два раза в сезон. Не чаще.

Лебедева по-мужски пожимает плечами:

– Вы, Нюшка, чудак.

– Почему?

– В подобных случаях, – говорит полушутя наш знаменитый скульптор, – надо возмущаться, бороться за раскрепощение женщины, а вы сияете.

– Не портите мне жены, Саррушка.

Бегут, бегут годы неизвестно куда. А почему они не сидят в креслах, как гневные бухгалтеры – солидно, важно, прочно? Право, хоть бы приснилось мне, что они поменялись ролями: годы сидят, а гневные бухгалтеры бегут, бегут неизвестно куда.

Мы на коктебельском пляже. Мелкая галька похожа на фасоль, бобы и горох.

– Пошли купаться, Кирка, – приглашаю я своего малыша.

Пол-аршинные волны словно только что выскочили из парикмахерской: пена цвета волос, травленных перекисью, завита в баранью кудряшку.

– Пошли, Кирка, в воду.

Он переминается с ножки на ножку.

– Боюсь.

– Чего боишься?

– Больших волн.

– Вот так большие! Гляди: ниже колен.

– Так ты вон какой! А я – маленький. Ему через две недели стукнет четыре года.

– Пошли, Кирка, пошли.

– Не! Боюсь.

Я начинаю сердиться:

– Так ты, значит, трус? – Да.

У меня от негодования даже дыхание перехватывает:

– Тогда ты не мой сын. Терпеть не могу трусов.

– Ну и не моги.

Он решительно уходит, чтобы развалиться на никритинской мохнатой простыне.

– Кирилл! Ноль внимания.

Когда я злюсь, у меня светлеют глаза. Вероятно, сейчас они совсем белые.

– Что с тобой, Толя? – спрашивает мамаша, подставляя солнцу какую-то другую часть тела, по ее мнению, еще недостаточно прокопченную.

– Наш сын – трус.

– Не ерунди, пожалуйста. Он отчаянно храбрый. Кирка, иди с папой плавать.

– Не!

– Иди, иди.

– Боюсь.

– Что-о?

У мамаши чернеют глаза. У нее от злости они чернеют, а у меня, как сказано, белеют.

– Ступай к бабушке. Ступай. Варенье варить. Если ты девчонка, – приказывает мамаша.

Насупив брови, наш парень не спеша уходит. До меня доносится его бурчанье:

– Вот дураки! Мне же только четыре годика.

– Кирилл!

– Ну?..

Он уже унаследовал это любимое материнское словечко.

– Что ты сказал? Повтори!

– Ничего не сказал.

– Ложись!

– Вот вечно так, всегда: то уходи, то ложись, то плавай.

– Молчать!

Он покорно сжимает губы. А в его глазенках, очень похожих на никритинские, я с ужасом читаю упрямую мысль: «Вот дураки!»

До чего же он прав, по чести говоря. Теперь, на седьмом десятке, я понял, что природа не права. Родить должны бабушки. Отцами должны быть дедушки. Тогда, вероятно, наши дети были бы намного лучше воспитаны. Бабушки и дедушки философичней, терпеливей, мягче. Да и жизненного опыта у них побольше. На собственных молодых глупостях кое-чему научилась. А то рожают горячие девчонки. В воспитателях ходят почти сопливые мальчишки, ничего не смыслящие в этом трудном деле. Какой вздор!

Впрочем… куда ни кинь – все клин.

В тот же день на коктебельском пляже неподалеку от нас в палатке, сделанной из двух простынь, лежала какая-то бабушка. Она все время кричала:

– Яшенька!.. Яшенька!.. Яшенька!..

Мы с Никритиной готовы были ее удушить.

– Яшенька, надень на голову шапочку!.. Яшенька, по мочи водичкой у себя под мышечками!.. Яшенька, смотри, не промочи ноги! – это когда ее внук подходил близко к морю.

Года через три в трамвае в Москве на Большой Дмитровке я опять услышал ее голос:

– Яшенька!.. Яшенька!.. Не прыгай с трамвая на ходу! Трамвай прочно стоял на остановке.

Услышав: «Яшенька, Яшенька!» – я быстро обернулся. Ну конечно, это наша коктебельская беспокойная бабушка.