Читать книгу - "Возвратный тоталитаризм. Том 1 - Лев Гудков"

На ранней стадии этих процессов возможным оказывается лишь внешний социальный контроль и принуждение к соблюдению групповых норм и порядков, здесь еще нельзя ничего сказать о том, в какой степени эти нормы интернализованы субъектом и стали частью структуры его личности. Здесь нет ничего специфически русского, точно такие же процессы, но только значительно раньше протекали и в других странах запаздывающей модернизации^[225].

Сфера эстетического в России оказалось единственным смысловым пространством, где можно было искать и находить аналоги и тематизации моральных коллизий и драм модернизирующегося европейского общества. И дело здесь не только в той роли, которую в России играет литература и искусство, или в отсутствии специальных групп, функцией которых была бы этическая рационализация повседневной жизни и чей авторитет общество готово было бы признать. На этом месте мне придется остановиться, чтобы сделать несколько методологических пояснений, касающихся функциональной роли российских представлений о «Западе».

Неизбежное (при социологическом анализе российской действительности) появление оппозиций или конструкций «Россия – Запад» часто служит поводом для поверхностной критики самого способа социологического описания и интерпретации социальных процессов в России (упреки в «идеализации Запада», рассуждения, что «Запада» как такового нет и т. п.)^[226]. Использование обобщенной модели стран, завершивших процессы модернизации, как системы координат для описания российских явлений может объясняться не только непроясненностью концептуальных установок, методологической наивностью или идеологической предвзятостью социологов. Для нас (меня и моих коллег) давно понятно, что «Запад» – это понятийный конструкт (имеющий статус трансцендентальной предпосылки), а не описание конкретных обществ европейских стран, что это весьма условное образование, не обладающее иным статусом реальности, кроме модальности методологических сравнений^[227]. Обычно критики этой оппозиции не понимают или не принимают во внимание, что для общества запаздывающей (незавершенной или в принципе не могущей быть завершенной) модернизации такое сопоставление культурно предзадано и обосновано, что оно конститутивно для национального самосознания и национальной идентичности и составляет одно из важнейших, можно даже сказать – принципиальных, течений в русском мышлении^[228]. Целый ряд ценностных представлений, базовых мифов и идеологем, образующих силовые линии русской культуры (философии, литературы, искусства, политики), сложившихся в XIX веке после войны с Наполеоном, не могут быть выражены иначе, чем с помощью референции к условному «Западу». Благодаря артикулированной таким образом ценностной позиции становятся возможным объективации тех элементов социальных взаимодействий, которые либо особо не маркированы, поскольку они редки или незначимы, либо вообще представлены в модальности «значимого отсутствия», как элемент негативной групповой идентификации или идеологического проекта, желаемого будущего. Можно сказать, что заданная таким образом ценностная позиция позволяет высветить в темной, смутной и непроясненной социальной действительности значимые обстоятельства, подлежащие анализу и интерпретации.

Другого способа артикулировать многие сложные понятия и представления, в том числе моральные или политические (более сложные, нежели социальные формы и отношения в окружающей говорящего действительности), кроме как соотнести их с «чужой» жизнью, выступающей как образец уже достигнутого и как средство осмысления разрыва (собственной «неразвитости», «отсталости», «ненормальности») нет: подобным понятиям не соответствует практика взаимодействий ни одной из реально существующих групп российского общества. Что вовсе не означает их полного отсутствия или нереальности подобных ментальных образований – они наличествуют, но в иной модальности: модальности моральных, политических или социальных «проектов», мечтаний, стремлений, иногда – утопий, ценностных ориентиров, выдвигаемых самыми разными элитными группами, а также элементов их групповой идентичности.

Такая риторическая или ментальная фигура сознания позволяет (предоставляет интеллектуальные и семантические средства) артикулировать те смыслы и значения, которые в повседневной реальности российской жизни присутствуют в самой слабой концентрации, скорее как намек на возможность в будущем развернуть их, как то, что должно быть, но пока отсутствует, а не как действительные и значимые структуры взаимодействия, формы социальной жизни. Поэтому они сохраняют «условную модальность» («как если бы…»), с одной стороны, и «негативность по отношению к любым типам социальных образований» – с другой, «фиксируют уровень достигнутой культуры для части целого (населения, общества, народа) и выступают в качестве залога обеспечения этого уровня в будущем для всех»^[229]. Иными словами, моральная тематика, как и прочие проблемы «недомодернизированного состояния», могут обсуждаться или осмысляться исключительно в условном плане сопоставления с моделью более развитых социальных форм (в рамках фикционального или «игрового пространства», если вспомнить понятие «игры» у Левады). «Запад» служит «проявителем» (воображаемым зрителем, оценщиком) соответствующих ценностных значений.