Читать книгу - "Повседневная жизнь Тайной канцелярии - Елена Никулина"

Дела Тайной канцелярии свидетельствуют, что уже после первой схватки за власть в январе 1725 года в рядах гвардии – опоры режима – были недовольные: железной руки Петра не стало, а награды достались явно не всем желающим.

Доносы сохранили жалобы гвардейцев: «Не х кому нам голову приклонить, а к ней, государыне, ‹…› господа де наши со словцами подойдут, и она их слушает, что ни молвят. Так уж де они, ростакие матери, сожмут у нас рты? Тьфу де, ростакая мать, служба наша не в службу! Как де вон, ростаким матерям, роздала деревни дворов по 30 и болше ‹…›, а нам что дала помянуть мужа? Не токмо что, и выеденова яйца не дала». Преображенский сержант Петр Курлянов сокрушался: «Императора нашего не стало, и все де, разбодена мать, во дворце стало худо»; а его однополчанин Петр Катаев сожалел, что смерть Петра «даровала многим живот», поскольку государь «желал всех их смерти».^[447]

Однако в событиях 1725 и 1727 годов от имени гвардии действовали ее командиры – Ушаков, Бутурлин, Меншиков. В 1730 году высшие офицеры обоих полков участвовали в политических дискуссиях и подписывали проекты будущего государственного устройства. Но судьбу монархии тогда решили без них явившиеся во дворец с прошением о восстановлении «самодержавства» дворяне, в том числе гвардейские поручики и капитаны, радостно кричавшие: «Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служим вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству, но мы не потерпим ваших злодеев! Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы!» Рядовые же «политикой» не интересовались, а лишь исполняли приказы начальства.

Со временем гвардейцы усвоили опыт дворцовых «революций» и ощутили себя «делателями королей». Как только грозная Анна Иоанновна умерла, оставив регентство при младенце-императоре Иване Антоновиче своему фавориту герцогу Бирону, недовольство в полках вырвалось наружу. Его выразил «старейший» в Преображенском полку поручик Петр Ханыков, заявивший приятелю, сержанту Ивану Алфимову 20 октября 1740 года – через два дня после присяги новому императору: «Что де мы зделали, что государева отца и мать оставили, они де, надеясь на нас плачютца, а отдали де все государство какому человеку регенту, что де он за человек?»^[448] Он первым осознал, что его однополчане сами могут совершить переворот: «Учинили бы тревогу барабанным боем и гренадерскую б свою роту привел к тому, чтоб вся та рота пошла с ним, Ханыковым, а к тому б де пристали и другие салдаты, и мы б де регента и сообщников его, Остермана, Бестужева, князь Никиту Трубецкова убрали».

Ханыков и его друзья сочувствовали брауншвейгскому семейству. Отставной капитан Петр Калачев думал иначе: «Пропала де наша Россия, чего ради государыня цесаревна российский престол не приняла». Капитан считал, что Елизавета есть «по линии» законная наследница, но при этом не отрицал и прав Анны Леопольдовны, которая могла вступить в правление после Елизаветы, «а при ее императорском высочестве быть и государю императору Иоанну Антоновичу».^[449]

Петр Великий, наверное, перевернулся в гробу: спустя 15 лет после его смерти в созданной им «регулярной» империи уже не тайные советники и фельдмаршалы, а поручики и капитаны полагали, что от них зависит, кому «отдать государство», и размышляли, как «убрать» его первых лиц. Даже солдаты теперь выражали недовольство завещанием царицы.

Гвардия становилась опасной и непредсказуемой силой; но идея еще казалась слишком дерзкой, и Ханыков сетовал на сослуживцев: «Какие наши офицеры, все де трусы, ни один по настоящей форме не идет». Поэтому он обратился к унтерам: «В полку надежных офицеров нет, не с кем советовать о том; разве вы ундер афицеры об этом станете салдатом толковать». В успехе поручик был уверен: «Они меня любят, и офицеры б, побоявшись того, все б стали солдатскую сторону держать».

Подобные мысли – «не прискорбно ли будет» регентство Бирона принцессе Анне Леопольдовне – приходили и другим офицерам. Капитаны Семеновского полка Василий Чичерин и Никита Соковнин хотя и присягнули регенту, но «плакали о общей государственной печали». Не вполне трезвый преображенский поручик Михаил Аргамаков тоже прослезился: «До чево мы дожили и какая наша жизнь? Лутче бы сам заколол себя, что мы допускаем».^[450] Но они пошли привычным путем – пытались искать покровительства у авторитетного и чиновного лидера. Отставной подполковник Любим Пустошкин и капитан Василий Аристов обращались к тайному советнику Михаилу Головкину и к главе Кабинета министров Алексею Черкасскому. Офицер-семеновец Иван Путятин и его друзья надеялись на своего подполковника – отца императора Антона Брауншвейг-Люнебургского, но принц не отважился на встречу с подчиненными. Другие сановники оказались еще трусливее: десятилетие «бироновщины» отшибло у вельмож всякое желание совершить лихое политическое действо. Головкин уклонился от опасного предприятия: «Что вы смыслите, то и делайте. Однако ж ты меня не видал, а я от тебя сего не слыхал; а я от всех дел отрешен и еду в чужие краи». Черкасский же лично донес на своих посетителей.