Читать книгу - "Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции - Борис Носик"

В феврале 1942 года Жанин родила дочь. Они назвали ее Анной. «Для отца она настоящее открытие, — сообщала Жанин в письме. — Когда он смотрит на нее, он краснеет от волнения. Он занимается ею не меньше моего…»

…В последние годы я каждую зиму отсиживаюсь в Ницце. Направляясь из русской приходской библиотеки к морю по коротенькой улице Лоншан, я иногда захожу в букинистический магазин месье Жака Матарассо. Месье Матарассо приехал в Ниццу во время войны. Он был молод, увлекался сюрреалистами, и в его книжном магазине собирались посудачить тогдашние авангардисты — поэты, художники, журналисты. Месье Матарассо знал многих молодых людей, которые потом прославились. Он вспоминает Зданевича, Шагала, Терешковича… Вспоминает свои удачные покупки… Одной из самых удачных и была, наверное, эта абстрактная акварель Никола де Сталя. Месье Жак Матарассо стал первым в Ницце (и в целой Франции, и во всем мире) покупателем абстракций этого прославленного абстракциониста. Такое не забывает художник, но не забыл этого и коллекционер.

— Я подарил эту картину музею в Ницце, — с гордостью рассказывает мне месье Матарассо. — Это их единственный де Сталь. На каждой выставке — эта абстракция.

Молодому Жаку Матарассо очень понравилась абстракция молодого де Сталя «Композиция. 1943». И как бесконечно был утешен художник: значит, не одной только влюбленной Жанин кажется, что он гениален. Вот ведь — заплатили деньги, смешные, конечно, деньги.

Летом 1943 года, надумав уезжать из Ниццы, де Сталь пришел в гости к Матарассо и принес ему в подарок картину:

— Вы меня подбодрили. Это Вам. Вернусь лет через десять, когда стану знаменитым… А сейчас — уезжаем в Париж.

Сталь раздавал мебель, картины: они уезжали в Париж, ибо только в Париже можно стать знаменитым.

«Разве это не парадокс? — широко разводят руками историки искус ства (особенно широко и стыдливо — левые). — Из свободной зоны — в оккупированный немцами Париж?»

Парадокс, конечно, парадокс, но их много найдется, парадоксов, если захочешь верить всей этой фальсифицированной официальной истории французского «резистанса».

«Парадоксально: в оккупированном Париже в августе 1943-го все казалось доступным, — пишет даже автор новой книги о де Стале вполне левый Лоран Грельзамер. — Помирают с голоду (это, понятно, преувеличение. — Б. Н.), Лувр закрыт (кошмар! — Б. Н.), но где-то в тенечке кипит лихорадка творчества. Галерея Франции, галерея Фридланда, галереи Жанны Бюше, Луи Карре, Рене Друэна потихонечку выставляют шедевры (в темноте, что ли? — Б. Н.). Василий Кандинский, Цезарь Домеля, киты абстракционизма — все они здесь, в двух шагах от вас».

Никола Сталь пишет в сентябре восторженное письмо Маньели: «Париж держится с редким достоинством, никогда я не видел его таким красивым. Мимоходом видел Кандинского, он уехал на каникулы, а Домеля еще не вернулся. Я пьянею от радости на прогулках, несмотря на все трудности с устройством до конца войны, я все-таки счастлив, что я здесь, меня буквально охватывает лихорадка деятельности, а в Ницце работалось с трудом».

Конечно, возглас изумления у современного левого автора — фигура риторики. Всем известно, что в оккупированном тыловом Париже, городе вожделенного отдыха для заслуженных воинов вермахта, художественная жизнь била ключом: ставили знаменитые спектакли и фильмы, писали новые песенки; Сартр творил драмы и ставил перед офицерской аудиторией, Лифарь развлекал господ офицеров на сцене Оперы и дома… И воистину процветали художественные галереи: знаменитые галеристы и маршаны-евреи бежали за океан, освободив поле для Карре, Жанны Бюше, Друэна… Тот смехотворный факт, что какой-то из видов искусства дегенерат Гитлер назвал «дегенеративным», только возбуждал повышенный интерес публики, создавал картинам рекламу, подстегивал не только публику, но и галерейщиков-«диссидентов». Именно такой была очень престижная галеристка, истинная Жанна д'Арк авангарда, Жанна Бюше. Она вела, в сущности, ничем не грозившую ей игру с цензурой и отделом пропаганды. Ну, закроют выставку — тем больше славы. Жил же главный «дегенерат» Кандинский в престижном Нейи, а «дегенерат» Пикассо — на самом что ни на есть бульваре Сент-Огюстен и, как горделиво вспоминают историки искусства, «принимал у себя коммунистов и нацистов». Правда, намекают, что просто он был при этом испанец, просто у него были особые отношения с Франко, но ведь и без Франко, если ты только не еврей, все сходило с рук, иногда даже и если… Майоль через Арно Брекера сумел вытащить свою манекенщицу-еврейку (Дину Верни) из переделки, Колетт вытащила своего возлюбленного-еврея. Русский, читая про это, усмехнется: ни Поскребышев, ни Литвинов, ни Сергей Прокофьев, ни даже сам Молотов не могли извлечь из лагерных бараков своих жен.

Отчасти художественно-коммерческая ситуация в процветавшем тыловом Париже 1944 года напоминала Москву 60–70-х годов XX века. В Москве тоже существовала «подпольная» диссидентская живопись. Самые смелые играли на этой «подпольности» под неизменным присмотром «наружного наблюдения» (обе стороны имели свой «интерес»). Какого-нибудь торопливого журналиста «оттуда» или трепещущего чиновника из посольства долларовой зоны с оглядкой проводили по чердачной жердочке в роскошное (или, напротив, убогое) ателье, к столу, уставленному бутылками, к стенам, завешанным «запрещенной» живописью. Вот так мы живем. День-ночь рискуем. Но даже официальный, вполне партийный МОСХ устраивал «полузапрещенные-полуразрешенные» выставки, полуразрешенные игры, выгодные всем. Недаром первый оттепельный роман всезнающего Эренбурга («Оттепель») был про новую (безопасную) жизнь художника.

Немногие (и в России, и на Западе) умели понять, что полузапрещенность и скандал — залог успеха. Даже на Западе: Грэм Грин понимал, а Набоков нет. Пастернаку было невыносимо страшно, а скажем, Евтушенко или Солженицын понимали, что «риск — благородное дело». Известный риск был, конечно, и в мирном оккупированном Париже, но не слишком серьезный. Зато успех всякой «полузапрещенной» акции был гарантирован. Французские историки намекают теперь, что это и было знаменитое французское Сопротивление. Русские понаписали об этом кучу мемуаров.

Седовласая галерейщица-эльзаска Жанна Бюше видела де Сталя в 1938 году в Париже и уже тогда ощутила к нему симпатию, выдала ему аванс доверия. Он вообще внушал симпатию женщинам, но, может, эта великая парижская галерейщица обладала также и особым художественным чутьем: на ее счету было уже много открытий. Сейчас, с первых шагов де Сталя в Париже, она осыпала его благодеяниями. Главное — вручила ему ключ от просторного особняка в саду на улице Нолле (дом № 54). Это на севере, в 18-м округе Парижа, в Батиньоле — тихий сад и большой дом, осененный каштанами и ясенями. До прихода немцев здесь жили известный архитектор с женой, у которых бывал «весь Париж». Они бежали в Америку, оставив и уникальную мебель, и все домашнее хозяйство. Семейство Сталя — Жанин, ее сын-подросток Антек (тоже будущий художник и поэт) и сам Никола — получило просторную светлую студию и множество комнат. Сталь работает теперь лихорадочно, днем и ночью. У него появляются новые соратники и друзья-художники: Сезар Домеля, Жорж Брак, Андрей Ланской… В вечных своих поисках, кто кого «вывел на путь», кто кому «открыл глаза», искусствоведы в случае со Сталем кивают со значением на абстракциониста Андрея Ланского. Во-первых, Ланской был русский, во-вторых, он был граф, на двенадцать лет старше де Сталя, пришел к абстракционизму в те же 40-е годы, что и Сталь, а в 1942 году уже показал свои абстрактные полотна на выставке в парижской галерее «Бери-Распай». Впрочем, некоторые считают, что под влиянием Кандинского и Клее Ланской стал отходить от фигуративной живописи еще в 1937 году.