Читать книгу - "Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев"

Галя совершенно спокойна, Ужок растет и становится умным. Понял, чего от него ждут на корде, и бегает, хотя очень это не любит… как Генюша, точь-в-точь. Дать деркача, прыгнуть, побезобразничать (т. е. почитать Купера или поиграть в солдаты) – это его дело, но побегать равномерной рысью – приготовить основательно урок – это он не любит и все косится на Передирия, а особенно на его длинный кнут. А когда эта дылда по приказанию ложится посреди двора и лежит, покряхтывая и вытянув ноги, словно боров, это картина удивительная. Один из моих офицеров его страшно любит и при гоньбе на корде всегда присутствует.

Пропустил почти весь день. Только что возвратился из одного полка, где провел вечер… говорил. Туда и назад ездил на автомобиле. Возвратился и получил от моей ненаглядной женушки письмо от 6.IV. Про малышей ты пишешь теперь гораздо больше, и это страшно интересно. Сейчас час ночи, и у меня «слипаются глаза». Чтобы не задерживать, кончу сейчас. Давай глазки и губки, и малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму, поздравляю их с Великими днями.

А.

Моя цыпка, моя детка!

Хочу еще поболтать с тобою. Теперь вот три дня, как я живу в шуме и гаме, но при этих условиях мне недостает тебя больше, чем в дни работы или боевых переживаний… Там поглощают события, здесь один шум, и сквозь него встает твой образ, и меня тянет к тебе неудержимо. Хочется увидеть, хочется обнять, видеть твои протянутые для поцелуя губы. Мне часто говорят: «О чем это вы задумались, Ваше Пр[евосходительст]во?» А я, отворачиваясь от назойливого взора, проникающего в мое сердце, отшучиваюсь фразой: «Так себе смотрю… без мысли». Верят ли, не знаю, но говорю им неправду: мои думы летят к тебе, полные желаний и тоски, к тебе летят мои окрыленные фантазии, мои неспокойные надежды и упования… Я знаю, ты нарядилась теперь в свое новое платье, тоненькая и изящная, и веселишься, встречая с малышами праздник… Не забудь же, моя золотая, в своем праздничном уборе и времяпрепровождении своего далекого и одинокого мужа, который так грустит по тебе, так тянется к тебе всеми своими фибрами… Спокойной ночи, мой ангел и мое единственное в жизни утешение.

Твой.

P. S. Пусть Шерман читает, сколько ей хочется… Есть письма, которые можно выставлять на плакатах, и это твои. А.

Писем от мальчиков все нет. А.

14 апреля 1916 г.

Женушка милая!

От тебя письмо от 6.IV, а от мальчишек – ни строчки, хотя они пишут с 4-го числа. Праздничная сутолока немного начинает улегаться, и моя жизнь входит в колею… сегодня, напр[имер], могу сесть писать тебе днем, чего раньше добиться было невозможно.

Мой сожитель уходит от нас, и всем нам это очень прискорбно… мне, может быть, больше других. Я и выбрал-то это место, чтобы служить с сожителем.

Ты беспокоишься, как-то я встречу Пасху, что буду есть. В этом отношении наш повар – чародей; всё, им приготовленное, было на удивление хорошо; у нас было много куличей (остались и сейчас), два сорта пасхи, поросенок, индейка и мелочи. Я, конечно, ем только кулич с пасхой, что было подмечено, и теперь я каждое утро получаю новую маленькую пасху.

Забыл тебе написать: на днях я получил из «Русского инвалида» 7 руб. с лишним, вероятно, за свои письма. Почему они не переслали тебе, а послали сюда, далеко, где деньги совсем не нужны, о том ведает гадалка.

Вчера получил от Зайцевых письмо из Копай-Города, поздравляют с праздником… Надо бы ответить, да забыл, как звать… кажется, Василий Алексеевич… Из своего полка получил телеграмму от Люткевича и два письма – от батюшки и Антипина… Последний поет соловьем, разливается в скорбях и пожеланиях… боюсь, как бы не умер в тоске по мне. Я со своей стороны послал поздрав[ительную] телеграмму полку.

Я перечитываю Библию и по-старому удивляюсь некоторым ее местам. Напр[имер], среди проклятий Иеговы имеются обещания вселить в сердца израильские трусость… Бог говорит: «Пошлю в сердца их робость, и шум колеблющегося листа погонит их…» Это удивительно! И подумать, что это писалось за три тысячи лет до нашего времени.

Завтра мне предстоит ехать к каменчанам, они что-то устраивают… не то вечеринку, не то спектакль. Снова придется возвращаться домой поздно. Позавчера был у могилевцев… Была очень сложная программа: жонглеры, клоуны, куплетисты, певцы, рассказчики… Клоун меня привел в восторг: по манере очень высокого класса. Я потом с ним говорил; оказался профессионалом из цирка Труцци. «Давно в цирке?» – «С малолетства». – «А сколько получал жалованья, когда пошел на войну?» – «85 рублей». – «А с какого начал?» – «С 15 рублей в месяц». – «Сколько было лет?» – «Девять». В этом диалоге целая драма. Ребенка взяли на выучку лет 5–6, а девяти лет он настолько был разбит и разломан, что уже жил на жалованьи. На спектакле в качестве зрителей присутствовали местные жители, главным образом, бабы, и нужно было видеть их восторги и испуги, и аханья, и хохот, в зависимости от того, что им приходилось наблюдать.

Я пишу тебе, а около меня крутится Игнат и что-то приспосабливает на моей кровати. «Что ты там копаешься?» – «Да вот прилаживаю, чтобы лучше». В чем это «лучше», я его не спрашиваю; он продолжает прилаживать, а я – писать письмо. Мы с Игнатом разобрались и нашли, что рубах у меня много, штук 4–5, но насчет штанов дело стоит все же неважно; теперь, когда мне сшили с лампасами, опасность миновала – двое штанов – обойтись можно.

Сегодня на корде гонял Ужка сам, т. е. держал веревку, а Передирий с кнутом ходил по внутреннему кругу. Ужок начинает бегать хорошей рысью и ясно теперь понимает, что от него ждут: 1) бегать рысью, все больше и больше ее увеличивая; 2) не переходить в галоп (это он готов каждую минуту) и 3) не опускать головы… он любит ее наклонить к земле, чтобы вслед затем брыкнуть задними ногами. Скажи Осипу, что я в конюшню заворачивал раз 10 в сутки и что Герой его в полном порядке, а также кланяйся ему… я от него с дороги получил письмо, написанное карандашом, и, кажется, не совсем его понял. Сейчас я получаю около 5–6 газет, которые приходят на 3–5 день: «Новое время», «Киев[ская] мысль», «Биржевка», «Земщина», «Русское слово» и еще что-то. Читать не приходится, как следует, а только пробежать наскоро. Во всяком случае от них получаешь довольно определенное и бодрое впечатление. Очевидно, война и газеты наши научила большей гражданской сознательности и большему патриотизму.

Игнат принес чай, кулич и пасху; я начинаю пить и слышу его голос: «А лампасе к чаю, Ваше П[ревосходительст]во, не хотите?» Он вынимает одну из твоих коробок. Я «лампасе» не хочу и советую ему понесть и предложить г. офицерам. «У них сейчас всего вволю», – отвечает он спокойно и кладет коробку обратно. В смысле домашней экономии он напоминает Таню.

Ужку нужна попонка, летняя, легкая и красивая. Так как он чистый брюнет, то кайма у нее должна быть красная. Сшей, женушка, ему этот покров и присылай с Осипом. Надо только шить с запасом, примерно на лошадь двух вершков (1 арш[ин] 2 вер[шка] росту) хорошего плотного сложения. Можно вышить и мои инициалы. С запасом потому, что он сильно растет… словом, так шить, как ты шила на наших пузырей… дело тебе знакомое.