Читать книгу - "Николай II - Анри Труайя"

Наконец был достигнут компромисс: измученная Александра Федоровна решила ехать с Николаем и дочерью Марией. Остальные Великие княжны и царевич присоединятся к ним, когда здоровье царевича восстановится. Свидетель этой семейной драмы Жильяр пишет: «Вечером в 10 ½ часов мы пошли наверх пить чай. Государыня сидела на диване, имея рядом с собой двух дочерей. Они так много плакали, что их лица опухли. Все мы скрывали свои мученья и старались казаться спокойными. У всех нас было чувство, что если кто-нибудь из нас не выдержит, не выдержат и все остальные. Государь и государыня были серьезны и сосредточенны. Чувствовалось, что они готовы всем пожертвовать, в том числе и жизнью, если Господь, в неисповедимых путях Своих, потребует этого для спасения страны. Никогда они не проявляли к нам больше доброты и заботливости».^[294]

Наутро, едва забрезжил рассвет, Николай, Александра Федоровна и Мария сели в так называемые тарантасы, чтобы проделать путь до Тюмени. Впрочем, тарантасам, как известно, полагаются сиденья и рессоры,^[295] а это были примитивные неудобные экипажи, лишенные и того, и другого. Вместо подушек слуги принесли солому из хлева. Ноги лошадей увязали в талом снегу. Трясясь и скрипя, «царский поезд» под конвоем молчаливых всадников с трудом достиг Тюмени. Там пленники были пересажены в железнодорожный состав особого назначения, который взял курс на Екатеринбург – город, полностью находящийся во власти большевиков. Главари местных органов власти сходили за экстремистов, которым бывший царь и его семья нужны были в качестве заложников на случай угрозы сил контрреволюции. Узнав о том, куда им предстоит держать путь, Николай понял, что мышеловка, в которую попал и он сам, и его близкие, захлопывается.

30 апреля 1918 года поезд прибыл на вокзал в Екатеринбурге. Николай, Александра Федоровна и Великая княжна Мария сошли на платформу. Император был одет в драповую шинель, на голове – офицерская фуражка. На супруге и дочери – темные пальто. Все трое исполнены спокойствия, достоинства и немного взволнованы. На вокзале бушевала злобная толпа, требовавшая: «Покажите нам Романовых!» Да, конечно, здесь их любят куда меньше, нежели в Тобольске! Пленников тут же отвезли в «Дом особого назначения», находившийся в центре города и охранявшийся красногвардейцами. «Ипатьевский дом», называемый так по бывшему владельцу, представлял собою массивное белое здание, выстроенное на высоком холме; в нем были просторные, светлые комнаты, обставленные мебелью. К дому примыкал бедный садик; дом с садом были обнесены двойным деревянным забором, фланкированным караульными будками. У дверей пленников уже поджидал член президиума Уральского совета Федор Головощекин, приветствовавший их с насмешкой: «Можете войти, гражданин Романов!» Затем красногвардейцы потребовали от пленников раскрыть ручной багаж для предварительного досмотра. Царь повиновался, но императрица сопротивлялась. Тогда Николай, в свою очередь, заявил: «До сих пор с нами всегда обращались вежливо, и люди, с которыми нам приходилось иметь дело, были джентльменами; но похоже, что здесь…» На это командир отряда грубо оборвал его: мол, тут ему не Царское Село, и если он снова будет «действовать провокационным образом», то его изолируют от семьи и приговорят к каторжным работам. Напуганная Александра Федоровна подчинилась.

Несколько недель спустя настал радостный для троих пленников миг: из Тобольска прибыли царевич и Великие княжны Ольга, Татьяна и Анастасия. Теперь в Ипатьевском доме собралась вся опальная семья. Но мало кому из сопровождавших ее лиц разрешили остаться; первым, к своему глубокому огорчению, с семьею расстался Пьер Жильяр. К концу мая 1918 года в Ипатьевском доме, помимо царя, царицы и их детей, оставались только доктор Боткин, повар Харитонов, лакей Трупп, фрейлина Демидова и поваренок Седнев. Остальные были отправлены в Тюмень, а некоторые заключены в городские тюрьмы.

Внутренняя и внешняя охрана Ипатьевского дома состояла из «надежных людей», отобранных среди рабочих местных заводов. Их предводитель Авдеев, законченный алкоголик, обращаясь к царю, называл его не иначе как Николаем Кровавым. Он жил вместе со своим заместителем и дюжиной человек из охраны на том же этаже, что и пленники, и не упускал случая поиздеваться над ними. (Впоследствии Авдеев будет заменен не кем иным, как Яковом Юровским, который станет палачом Романовых.) Когда Авдееву захотелось порыться в императрицыном ридикюле, Николай попытался было остановить его; незамедлительно последовал ответ: «Прошу не забывать, что вы находитесь под следствием и под арестом». Охрана входила в комнаты к пленникам когда хотела, отпуская грязные шутки и горланя песни; Великие княжны не могли избавиться от назойливого присутствия стражников, даже отправляясь в «кабинет задумчивости» – вот уж когда мужчины в гимнастерках изощрялись в скабрезностях! Порою, когда царской семье подавали обед, Авдеев запускал лапу в кастрюлю, чтобы «раньше батюшки-царя» достать себе кусок повкуснее… Для редких прогулок семья выходила в маленький садик – разумеется, и эти прогулки проходили под измывательскими взглядами «комиссаров»… Поскольку Алексей по-прежнему не мог ходить, его носил на руках отец.^[296] Итак, после достаточно уважительного отношения во время пребывания в родном Царском Селе, после достаточно комфортного размещения в Тобольске – в Екатеринбурге царская семья была подвергнута строгому режиму политических заключенных.

Однако при всей своей ненависти к этому «отродью кровопийц» их тюремщики признавали, что сами-то по себе пленники вполне безобидны. В заключении царю исполнилось 50 лет, царице – 48. Оба выглядели осунувшимися, истощенными; оба не ведали, что происходит, и не понимали, что еще ждет их впереди. Каштановая бородка государя засеребрилась седыми нитями. Ходил он в солдатской гимнастерке цвета хаки, перетянутой офицерским поясом, и в старых стоптанных сапогах. Простота и учтивость бывшего самодержца изумляли его тюремщиков. Вот как вспоминал один из них – в то время мастер на заводе: «Я хорошо знал, что Николай был из одного с нами теста, но его взгляд, его манеры, его походка были вовсе не теми, что у простых смертных. Бывало, на закате солнца он опускал глаза, и тогда в нем чувствовалась врожденная сила. Я часто думал о том, что в глубине души он презирал всех этих мужланов, всех этих зубоскалящих мужиков, которые стали его стражниками. И при всем при том Николай Александрович владел собой. Он умел сказать каждому нужное слово приветливым тоном. Голос у него был мягким и ясным, манеры чрезвычайно приличными. Глаза у него были голубыми и приятными. Когда кто-нибудь из наших обормотов (lourdauds), перебрав лишку, делал ему какую-нибудь пакость или говорил ему грубость, он отвечал вежливо и терпеливо. Одежда его была латаной и изношенной. Лакей императора рассказывал, что и до революции он (царь) любил подолгу носить одну и ту же одежду и обувь».