Читать книгу - "Серебряные орлы - Теодор Парницкий"

— Тебе не отпущу, Гериберт, — неожиданно грозно прервал папа, искры неумолимого гнева вспыхнули в его глазах.

Но это не сбило Гериберта, не заставило замолчать. Из-за тяжелых занавесей доносились все более страшные стенания, а архиепископ-митрополит кёльнский, канцлер Римской империи, настойчиво, пылко молил папу призвать черные силы. Он знает, он понимает, что совершает гнуснейший, ужасный грех и склоняет к ужасному греху, но он верит, что бог простит им этот грех, ибо разве не сказал спаситель, что простит тому, кто много возлюбил? А где же еще в этой земной юдоли есть любовь сильнее, чем их любовь к Оттону? Так пусть же не упирается учитель Гериберт, пусть не медлит — пусть спешит на вершину Соракты, пусть созывает, пусть приказывает… Будет лучше, если он призовет Астронома — тот пролетит между звездами, сядет на Сатурне, отломит кусочек кольца: говорят, что небесный камень, который упал с Сатурна, излечил в Трире сотни умирающих…

— Нет, ты не любишь Оттона, ты только притворялся, что любил, чтобы стать папой… Почему ты упираешься? Я все знаю. Я знаю, как ты в Кордове влюбил в себя дочь мага: она отдала тебе за любовь чародейские книги, а когда гнался за тобой ее отец, ты укрылся, повиснув под мостом, перекинутым через страшный океан. Какой же человек мог так долго висеть под мостом на руках? Они тебя поддерживали. А потом Математик взял тебя на свои крылья и перенес через море…

— И вот, слушая тогда Гериберта, я подумал, Аарон, что если бросить на одну чашу весов все сокровища добродетели и все богатства святости, а на другую грех кичливой закоснелой темноты, то, пожалуй, не помилует бог эту душу, — сказал Сильвестр Второй несколько дней спустя после смерти Оттона. — Я уже хотел было сказать это архиепископу, но тут врач как раз приподнял завесу и махнул, чтобы я подошел к ложу императора.

Сильвестр Второй был так потрясен словами Гериберта, он даже не заметил, что врач подозвал его не рукой, а кивком головы. Взглядом дал понять, что конец наступит вот-вот.

Но врач ошибся. Оттон еще полчаса находился между жизнью и смертью. Папа, которого Рихерий еще в Реймсе научил, где на запястье надо ловить биение земного существования, левой рукой любовно связал себя с еще трепещущей жизнью, а правую вознес к небу, чтобы передать эту жизнь любви более достойной, чем его, Сильвестрова.

Когда врач вышел из-за занавеси, все находившиеся в комнате пали на колени. Послышались рыдания. Громче всех плакал Гериберт — в лице его уже не было ничего от бронзы и камня.

Тамм собрал во дворе замка всех воинов, составлявших гарнизон Патерна, и прибывших с императором.

Перед вооруженными рядами встал маркграф Гуго. За ним Пандульф Салернский, епископ Бернвард и Феодора Стефания.

— Вечный император Цезарь Август мертв. Вы слышите? — громко воскликнул маркграф Гуго.

— Вы слышите, германцы, ваш король мертв! — так же громко воскликнула Феодора Стефания.

Маркграф Гуго окинул ее удивленным взглядом. Она не опустила глаза, а окинула его взглядом высокомерным и повелительным.

Он отвел глаза и вновь обратил свой взор на ряды воинов.

— Благородные мужи, — сказал он, — и вы, воины, ваш предводитель ныне в лоне господнем, так сохраните верность его памяти и неустанно сражайтесь против взбунтовавшихся римлян…

— Я не германец, — послышался из шеренги чей-то голос. — Я римлянин. И не буду сражаться против Рима.

Лицо маркграфа Гуго побагровело. Глаза яростно сверкнули. Он схватился за меч.

— Я тоже не германец, — начал было он, но его слова потонули в гуле голосов, кричавших, что они римляне и не будут сражаться против города.

В рядах произошло замешательство. Германцы, которых было все же большинство, схватились за оружие.

— Уйми их, — обратилась Феодора Стефания к выходящему во двор папе. — Пусть кровопролитие и междоусобица не нарушат покой дорогого нашим сердцам усопшего.

Сильвестр Второй обратился к воинам. Застыли в воздухе занесенные мечи, опустились на землю ощетинившиеся копья. Римляне один за другим начали выходить из рядов. Но германцы пока не вкладывали мечи в ножны — все, как один, вопросительно не сводили глаз с лица маркграфа Гуго.

А тот беспомощным взглядом спрашивал папу, что делать дальше.

— Скажи ему, чтобы разрешил римлянам пойти за мной, — сказала Сильвестру Второму Феодора Стефания.

— За тобой? Куда, безумная?

— Туда, где их место. В Рим. Я передам их в услужение тому, кто является их единственным законным вождем. Патрицию.

Папа взглянул на нее невменяемым взором. Все почувствовали, что в любой момент могут треснуть обручи воли, которыми он сковал свое безграничное страдание.

— Патрицию? Это кто же?

— Наследственный патриций, как его деды и прадеды. Мой сын. — И, обращаясь к маркграфу Гуго, добавила: — Лучше без раздора. Я знаю, вас больше и вы перебьете нас без большого труда, но клянусь, прежде чем вы нас убьете, мы ворвемся в комнаты и оскверним тело вашего короля, разрубим его на куски.

Сильвестр Второй, пошатываясь, подошел к Феодоре Стефании. Дышал он тяжело, хрипло.

— Ступайте, — сказал он, — и проложите дорогу останкам Цезаря Августа. Они упокоятся подле Оттона Рыжего в подземелье собора святого Петра. Пусть небесный ключарь оберегает прах и отца и сына.

Взгляд Феодоры Стефании скользнул по лицам римских воинов. Они стояли плотно сбившись, устремив полные восхищения и преданности взгляды на властное лицо благородной римлянки.

— Ошибаешься, наместник Петра, — сказала она. — Город не примет в свои священные пределы германского короля. Его место подле своих, там, на далеком Севере. Так пусть и несут его на Север германские рыцари.

Она сделала шаг в сторону папы, потом второй и третий.

— А ты, старец, — сказала она снисходительно, даже тепло, почти сердечно, — иди с нами. Место Петрова наместника в Петровой столице. Иди, спокойно доживешь дни свои, никто не помешает тебе читать книги, смотреть на звезды, играть на органе. Будешь молиться за римлян, епископом которых ты являешься; будешь оберегать чистоту веры, а о правлении империей пусть заботятся другие.

С треском лопнули обручи могучей воли. Сильвестр Второй опустился на камень, на тот самый камень, на котором плакал Тимофей в вечер прибытия в Патерн. Теперь плакал папа. Беззвучно. Как плачут обиженные, гордые, умные дети.

Аарон с болью подумал, как сваленное бурей тоненькое, стройное деревцо может, падая, повредить мощный ствол.

Феодора Стефания сделала еще несколько шагов. Подошла к двери, в которой виднелась фигура Тимофея.

— А ты, граф Тускуланский? — спросила она странно изменившимся, неожиданно низким, вибрирующим голосом. — Твое место тоже в Риме.

Он ответил ей полным неописуемого презрения взглядом.

Она даже вздрогнула и побледнела.