Читать книгу - "Отречение - Дмитрий Балашов"

– Но тогда – кто ты?!

– Я, быть может, твоя совесть! Или же память твоя смертная. Когда же ты сбросишь эту ветшалую плоть, то и память плоти с нею вместе останет на земле.

– Ничто, Господом созданное превечною волей и из вечности, не может исчезнуть без следа! Как и душа человеческая! – сурово отверг Алексий.

– Ошибаешься! Ох, как ты ошибаешься, Алексий! – зудел тоненький голос над ухом. – Созданное – конечно, ибо оно – созданное. Превечно токмо несозданное, нетварное. Все же тварное подвержено гибели! И ты, говоря о бессмертии души, хочешь токмо собственного бессмертия, хочешь избежать гибели этого твоего бренного и греховного естества, этой ежели не плоти самой, то памяти плоти! А готов ты признать Господа и поклониться величию его, ежели он не сохранит твое смертное «я», но раздробит и разрушит? Не скажешь ты тогда: «Ежели нет бессмертия душе моей, то зачем мне Господь? Тогда и его нет!»

– Без Господа человек зверообразен суть!

– Но ты сам доказал, что человек зверообразен всегда! По твоей воле спасителя твоего сожрали волки, а ты жив и злоумышляешь далее! И мнишь себя князем земным! И не потому создаешь единую власть и прямое наследование власти, что это надобно Дмитрию или детям его, а потому, что это надобно тебе, тебе самому! Ибо ты митрополит «всея Руси» и хочешь создать власть княжую по образу и подобию власти, сущей в церкви Христовой! И в том именно и чрез то сохранить нетленным себя на земле! Постой! Ты хочешь возразить мне, что ежели ты грешен, то жертвуешь душою за други своя, а есть рядом с тобою и праведник – твой Сергий, игумен радонежский. Ты будешь грешить, а он – отмаливать, обеляя и себя и тебя. Как и я хотел, дабы ты, Алексий, отмаливал грехи мои! А теперь что получилось на деле? Ты принял грех мой и стал грешнее во сто крат, ибо нарушил слово, данное духовным главою Руси! Ты нарушил не лишь слово, но и нарушил саму идею духовной власти! Ты ниспроверг своими устами Святую Русь и мнишь Сергия молитвенником себе?

Ладно, пусть ты мыслил о грядущих веках, о людях иных, но что ты, смертный, дал тем, кто погинул в снегах, кто умер от ран и заеден хищным зверьем? Ты погубил малых сих ради тех, грядущих, но уведают ли и они хоть о том? Поклонят тебе или изрекут хулы и скажут, что вотще трудился есть, гордынею обуян, и прочая многая… Изглаголаху неподобь памяти твоея и хулению предадут духовное твое!

– Христос вручил нам свободу воли! – глухо ответил Алексий.

– А ты веришь, что он, а не диавол?

– Великий Палама рек: лицезрение света фаворского знаменует истинность существа Божия!

– Свет? – возразил Калита. – Или образ света в уме своем? Уверен ли ты, что Варлаам не прав, а прав Григорий Палама? Да, он канонизирован, он признан святым! Ты еще не знаешь сего, но послание в пути, и скоро ты уведаешь о сем! Но свершенное свершено всё равно не Богом, а людьми, и по их людской волевой похоти и токмо потому, что власть предержащая, земная не возмогла восстать противу! Мыслишь, что ты спас Родину? А уверен ты, что без воли моей и твоей, без воли государей московских, погубивших Тверь, Русь погибла бы? Что тверские князья не содеяли бы лучшее и крепчайшее нашего с тобою и Русь воссияла бы в веках ярчайшим светом?

– Я мню… Орда… Литва и латины… – начал было митрополит.

– Ох, Алексий! Ответь мне теперь токмо одно: в чем есть истина? Когда ты был в монастыре и удален от мира, ты был непорочен и свят. Быть может, токмо в бегстве от мира, в полном отвержении всего земного и есть истина? Быть может, прав был токмо Христос, а все, кто привержены мирскому, – что бы ни говорил и ни писал твой Палама, – уже грешны?

И ежели принимать мирское, то надобно разрешить всем всё и принимать кишение твари должным, пока она не уничтожит самое себя, и смерть – должною, должным воздаянием твари! И не судить о Божьем предначертании, ибо оно неведомо нам и не будет ведомо никогда. Тем паче, что возможно и такое, что Божье произволение как раз и предначертало людям их грешный и временный путь… И тогда грешнее всего тот, который бежит этого пути, спасается в лесах, умерщвляет плоть, отказываясь от продолжения рода, в коем токмо и положил Господь бессмертие племени человеческого?

– Крестный, это ты или дьявол говорит со мною? Тогда – изыде, отметниче!

– Крестник! Вот я стою на молитве рядом с тобою! Видишь, чуешь меня? Разве враг рода человеческого станет молиться честному кресту? Ты опять впадаешь в грех неверия и гордыни, крестник! И потом, очень просто отвергнуть сказанное, повторив: «это дьявол», или «этого нет», или «об этом не сказано в мудрых книгах», или по любой другой причине, измышленной для себя людьми… Но ты вникни в сказанное! Возрази, ежели способен на то, ибо по воле твоей нынче погибли тысячи и впредь погибнут, ибо ты не престанешь творить волю свою! Не престанешь, крестник? – переспросил Калита, заглядывая в лицо Алексию. – Не престанешь?! – повторил он настойчиво, и холодная испарина выступила на Алексиевом челе.

– Не престану, да! – с трудом разомкнувши уста, отмолвил он.

– Так ответь мне теперь, что это: твое произволение или замысел Господа?

– Наша свободная воля! – с трудом отмолвил Алексий.

– Стало быть, Господь не всесилен?

– Господь всесилен, но сознательно ограничил себя, ибо иначе ни к чему была бы дана человеку власть разумения и понимание причин и следствий!

– Так, так! Значит, всё едино, есть Бог или же его нету вовсе! И как люди понимают их – эти «причины» и «следствия»? Или же бесконечно выдумывают всякий раз по-иному, на потребу себе?

И опять тихонький мерзкий смешок раздался над ухом Алексия.

– Ты не крестный мой, ты дьявол! Или упырь! – убежденно сказал Алексий, крестя пустоту.

– Да, я не крестный твой, – ответила пустота, – но я крестный всякого, рожденного во гресех, и, значит, всякого, рожденного на земле!

Голос смерк, и повеяло погребной сыростью.

– Повиждь и помоги, Господи! – сказал Алексий, опоминаясь. – Помоги, ибо я слаб и не в силах человеческих без тебя, Господи, одолеть нечистого!.. Уходи, крестный! – сказал он в пространство. – И не надо тебе приходить больше! Аз уже старее тебя и сам ведаю, что творю. И не говори, что я взял твой грех на рамена своя. Грех этот – мой. Так, Господи! И – «избави ны от лукавого!»

Да, крестный! – вновь произнес он вслух. – Всё так! Но по-прежнему повторю: нет жизни вне Господа! Да, я слаб, нетерпелив, лукав и жалок, и гордынею обуян. Но по-прежнему повторю: нет жизни вне Господа! Да, и всему сущему, всякой плоти живой! А без тебя – нет надежды. И тогда мы все – гробы повапленные, и жизнь наша не надобна ничему на земле, ибо в нас – разрушение и зло!

Он сказал это, веря и не веря себе, и, сожидая горняго знака о том, что он и ныне прощен, склонился долу.

В дверь осторожно заглянули. Владыку ждали важные грамоты, только что прибыло послание из Цареграда, но Алексий был недвижим и распростерт пред иконами. И служка, убоявшись прервать молитвенный покой владыки, закрыл двери.