Читать книгу - "Взлеты и падения великих держав - Пол Кеннеди"

Но за фасадом статуса великой державы Италия сохраняла существенные слабые места, прежде всего экономическую отсталость страны, особенно аграрного юга. Общее количество неграмотных в стране составляло 37,6% населения (на юге их было еще больше), что значительно превышало показатели любого другого западно- или североевропейского государства и отражало отсталость аграрной Италии: мелкие хозяйства, неплодородные земли, недостаток инвестиций, арендное земледелие, неприспособленная транспортная система. По общему объему производства, как и по размеру производимого национального богатства на душу населения, Италия была сопоставима скорее с аграрной Испанией и странами Восточной Европы, но не с такими регионами, как Нидерланды или провинция Вестфалия. У Италии не было собственного угля, и, несмотря на развитие гидроэнергетики, порядка 88% всей энергии в стране производилось благодаря британскому углю, что создавало дыру в платежном балансе и рождало уязвимость в стратегическом плане. В этих условиях рост численности населения страны без одновременного существенного промышленного развития был сомнительным благом, так как замедлял рост уровня индустриализации на душу населения в сравнении с другими западными державами^{359}. И сравнение это было бы еще менее благоприятным для Италии, если бы ежегодно сотни тысяч ее граждан (обычно наиболее мобильных и способных) не пересекали бы Атлантику в поисках лучшей жизни. В результате на международной политической арене появился, выражаясь словами Кемпа, «опоздавший игрок, не имевший каких-либо конкурентных преимуществ»^{360}.

Нельзя сказать, что страна вообще стояла в стороне от процессов модернизации. На самом деле многие историки ссылаются на «промышленную революцию эры Джолитти^[37]» и «масштабные изменения в экономической жизни страны»^{361}. По крайней мере на севере произошли значительные изменения в области как тяжелой промышленности (чугуно- и сталелитейной, кораблестроении и производстве автомобилей), так и текстильной. По мнению Александра Гершенкрона, в 18961908 годах в Италии наблюдался «большой индустриальный скачок». Действительно, на Апеннинах темпы промышленного роста превышали все когда-либо наблюдаемые в Европе показатели, усилился переток населения из сельской местности в города, перестроилась и банковская система под кредитование промышленных предприятий, а кривая реальных национальных доходов резко пошла вверх^{362}. Активно развивался и аграрный сектор Пьемонта.

Однако как только начинаешь сравнивать итальянские статистические данные с показателями других стран, весь этот глянец тускнеет. Да, в стране появились предприятия черной металлургии, но в 1913 году относительно Великобритании выпуск их продукции составлял лишь ⅛₀, относительно Германии — ¹/₁₇ и относительно Бельгии — ²/₅.^{363} Страна действительно достигла быстрых темпов промышленного роста, но вследствие низкого начального уровня развития промышленности результаты в абсолютном выражении не выглядят столь уж впечатляющими. К началу Первой мировой войны промышленные показатели Италии не достигли и ¹/₅ части британских в 1900 году, и ее доля в мировом производстве снизилась примерно с 2,5% в 1900 году до 2,4% в 1913-м. Хотя формально Италия и вошла в список великих держав, однако любая из них (за исключением Японии) превосходила ее промышленный уровень как минимум в два-три раза, некоторые оказывались мощнее в шесть раз (Германия, Великобритания) и даже более чем в тринадцать раз (США).

Это могло бы компенсироваться ростом сплоченности и решительности нации, но такие факторы отсутствовали. Уровень лояльности в итальянском политическом истеблишменте носил семейный или локальный, но отнюдь не национальный характер. На фоне перманентно существующего разрыва между севером и югом, который только усугубила начавшаяся индустриализация первого, и отсутствия активных внешних контактов за пределами сельской общины на значительной части полуострова, вражда между итальянским правительством и Католической церковью, запрещавшей своим прихожанам устраиваться на госслужбу, не добавляла стабильности. Идеалы Рисорджименто, провозглашенные местными и сочувствующими иностранными либералами, не проникали слишком глубоко в итальянское общество. Набор в армию был затруднен, как и дислокация войск исходя из стратегической целесообразности, а не из регионального политического расчета. В отношениях между гражданскими и военными властями царило взаимное недопонимание и недоверие. Общий антимилитаристский настрой итальянского общества, низкий уровень подготовки офицерского корпуса, а также отсутствие должного финансирования на оснащение армии современным вооружением ставили под сомнение эффективность итальянских войск еще задолго до провальной битвы при Капоретто (1917) или египетской кампании (1940)^{364}. В ее объединительных войнах не последнюю роль играла французская интервенция, а затем и помощь Пруссии в борьбе с Австро-Венгрией. Поражение в сражении при Адуа (Абиссиния) в 1896 году создало Италии ужасную репутацию единственного государства в Европе, чью армию победили африканцы, не имевшие достаточно эффективных военных средств. Решение итальянского правительства в 1911–1912 годах развязать войну с Ливией, заставшее врасплох сам генштаб вооруженных сил Италии, стало настоящей финансовой катастрофой. Флот, который еще в 1890 году выглядел весьма внушительным, все больше терял в относительном выражении, кроме того, его эффективность всегда была достаточно сомнительной. В этот период командующие средиземноморской эскадрой королевского военно-морского флота неизменно полагались на то, что итальянский флот будет сохранять нейтралитет, в случае если дело дойдет до войны между Великобританией и Францией^{365}.

Последствия всего этого для стратегического и внешнеполитического положения Италии были просто угнетающими. Итальянский генштаб осознавал не только численное и техническое превосходство французской (в первую очередь) и австро-венгерской армий, но и тот факт, что неадекватное состояние железных дорог на полуострове и глубоко укоренившийся регионализм не позволят произвести каких-либо масштабных маневров по развертыванию войск на прусский манер. Итальянские адмиралы отлично видели имевшиеся у флота недостатки, вдобавок весьма уязвимая и протяженная береговая линия Италии подвигала ее к противоречивым альянсам, что, в свою очередь, делало стратегическое планирование хаотичным как никогда. Подписанный в 1882 году союзный договор между Италией и Германией лищь поначалу удовлетворял первую, особенно когда Бисмарк, казалось, парализовал французов, но даже тогда итальянское правительство продолжало искать пути для более тесного сближения с Великобританией, единственной страной, способной в полной мере нейтрализовать французский флот. Когда в начале XX века Великобритания начала сближаться с Францией, а ее отношения с Германией сместились от сотрудничества в сторону антагонизма, итальянцы поняли, что у них нет другой альтернативы, кроме как сменить свой внешнеполитический курс и примкнуть к новому англо-французскому союзу. Оставшаяся неприязнь к Австро-Венгрии еще больше усиливала стремление Рима покинуть Тройственный союз, вместе с тем уважение к Германии и понимание важности для полуострова немецких промышленных инвестиций удерживало Италию от открытого разрыва отношений. Таким образом, к 1914 году Италия осталась на позициях 1871-го. Это была «самая слабая из великих держав»^{366}, выглядевшая в глазах соседей непредсказуемой в своих действиях и беспринципной страной, у которой были большие коммерческие и экспансионистские планы в Альпах, на Балканах, в Северной Африке и еще дальше, шедшие вразрез с интересами и ее друзей, и ее врагов. Ухудшение экономических и социальных условий продолжало ослаблять ее влияние на происходившие в мире события, но пока еще позволяло оставаться в игре. Подводя итог, следует отметить, что, по мнению правительств большинства стран, Италию все же лучше было иметь партнером, а не противником, хотя выгода от этого была весьма незначительной^{367}.