Читать книгу - "Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт"

Франк продолжил давать показания. Он, как и все в СС, был осведомлен о творимых зверствах, но (укол Риббентропу, Кейтелю и Кальтенбруннеру): «В отличие от окружения фюрера, которое не знало об этом, мы, действовавшие на переднем крае, были куда более независимы, мне кое-что удалось выудить из прессы нейтральных и неприятельских стран».

(Геринг мрачно покачал головой.)

Обеденный перерыв. Многие не скрывали своего удовлетворения уколами Франка в адрес Геринга. Бывший рейхсмаршал с несчастным видом ходил взад-вперед по холлу, держа под наблюдением мою беседу с обвиняемыми из числа тех, кто насмехался над Герингом. В обоих отсеках — и для пожилых, и для младших обвиняемых — раздавались одобрительные возгласы, что служило несомненным доказательством заметно пошатнувшегося авторитета Геринга.

Франк уже дожидался меня.

— Видите, я сдержал свое обещание. В отличие от окружения фюрера, где все прикидывались ничего не ведавшими, я был осведомлен о том, что творилось. Я думаю, на судей производит благоприятное впечатление, если мы честны, открыты и не пытаемся уйти от ответственности. Верно? Меня действительно порадовало, что моя откровенность не осталась незамеченной.

Мы сошлись во мнениях, что этих судей не так-то легко ввести в заблуждение.

В отсеке младших обвиняемых Шпеер и Фриче были настроены несколько скептически и не были склонны приписывать Франку врожденную правдивость.

— Я задаю себе вопрос, а что бы он говорил, если бы не передал свой дневник, — размышлял Шпеер. — Теперь ему просто ничего другого не остается, как признать то, что уже и так доказывается содержанием его дневника.

Фриче по-прежнему был категорически не согласен с тем, что Франк идентифицировал свою вину и свое предательство с виной немецкого народа. По мнению Фриче, «его вина куда серьезнее, чем любого из нас. Он действительно знал обо всем».

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. В этот вечер Геринг был явно не в своей тарелке, от его обычной агрессивности и следа не осталось, он не возмущался и явно был серьезно разочарован развитием процесса. Заявив о том, что не имеет возможности воздействовать на поведение и методы защиты других обвиняемых, что сам он лично никогда не принадлежал к числу антисемитов, что в творимые зверства верить отказывается и что нашлись такие евреи, которые готовы дать показания в его защиту. Если Франк в 1943 году был осведомлен обо всех чудовищных деяниях, то ему следовало обратиться к нему, к Герингу, чтобы он, Геринг, смог предпринять какие-то разумные шаги для воспрепятствования этому. Возможно, в 1943 году его полномочий и не хватило бы для того, чтобы в корне изменить ситуацию, но если бы кто-нибудь обратился к нему в 1941 или 1942 годах, то решение было бы найдено. (В тот вечер у меня не было охоты уцепиться за это его высказывание и сослаться на сказанное но этому поводу Олендорфом, а именно: что Геринг по причине своего увлечения наркотиками и коррумпированности был давно списан в смысле влиятельности.) Я лишь указал на то, что он, позволяя себе «запальчивые» высказывания вроде — «лучше прикончить на пару сотен евреев больше, чем уничтожить столько добра», — вряд ли мог претендовать на роль защитника гонимых меньшинств. Геринг заявил, что таким его высказываниям уделяется чрезмерное внимание, добавив при этом, что никогда не превозносил и не защищал Гитлера.

Затем мы снова коснулись темы войны, и я высказал мысль, что, в отличие от него, отнюдь не уверен в том, что простой народ так уж благодарен фюреру за войну и разруху.

— Естественно, народ войны не хочет, — пожал плечами Геринг. — С какой стати какому-нибудь бедняку-крестьянину ставить на карту свою жизнь, если самое большее, на что он может рассчитывать после войны, так это на возвращение домой целым и невредимым. Простой народ к войне не стремится ни в России, ни в Англии, ни в Америке, и Германия — не исключение. Это ясно. Но в конечном итоге политику страны определяет вождь, и не составляет труда уговорить народ согласиться пойти на войну, причем государственный строй особой роли не играет — то ли это фашистская диктатура, то ли коммунистическая, то ли парламентская демократия.

— Правда, с одним отличием, — возразил я. — В условиях демократии народ наделен правом сказать свое слово через своих избранников, а в США — правом объявления войны наделен лишь Конгресс.

— Все это, конечно, прекрасно, но народ, вне зависимости от того, наделен он избирательным правом или же нет, всегда можно заставить повиноваться фюреру. Это нетрудно. Требуется лишь одно — заявить народу, что на его страну напали, обвинить всех пацифистов в отсутствии чувства патриотизма и утверждать, что они подвергают страну опасности. Такой метод срабатывает в любой стране.

19–22 апреля. Пасха в тюрьме

Камера Франка. Франк сидел в камере, спокойно покуривая трубку. При моем появлении он сразу же ударился в монолог, желая представить пространное описание своей реакции на собственную защитительную речь, помогая себя темпераментной жестикуляцией.

— Да, сегодня Страстная пятница, и в душе моей воцарился мир — я сдержал свою клятву. Еще вчера я стоял перед темными вратами, теперь же я миновал их и стою на другой стороне. Я стоял перед этими темными вратами босым и в дерюжном мешке со свечой в руке, словно кающийся грешник — или весталка, — и снова говорил перед Богом и миром. Теперь мой кредит оплачен, я миновал темные врата и больше не принадлежу этому миру… Бог — щедрый хозяин. Он предоставляет тебе огромный кредит — бери, сколько хочешь — хочешь каморку, хочешь замок, вина, женщин, могущество — все, что пожелаешь, но в конце потребует заплатить за все это сполна! И никаких неуплат по счету! Ха-ха! Очень щедрый господин, но требует все оплатить сполна!!!