Читать книгу - "Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах - Николай Эппле"

Очень сильное, очень странное, ни на что не похожее ощущение испытал, когда нашел своего прапрадеда, начальника следственной части московского НКВД в 1935–1939 годах, в базе данных, опубликованной «Мемориалом». Это не стыд — чего мне стыдиться, я не он и я не верю в коллективную ответственность — и не жалость, и не сожаление, и не гордость. Просто мы все здесь связаны с тем, что было. Связаны буквально, самым сильным из возможных способов, через родных — и никуда от этого не денешься. И никто ни перед кем не виноват, никто не должен каяться, просто все должны знать и помнить^[355].

Все приведенные здесь свидетельства работы с прошлым собственной семьи, от случая Петера Эстерхази до Дженнифер Тиге, едины в главном. Да, вина предков не распространяется на потомков, преступление не передается генетически, и даже личное сознание ответственности не может рассматриваться как нечто морально обязательное. Но все те, кто пытался всерьез отнестись к трудным эпизодам в биографии своих предков, двигаясь каждый собственным путем, приходят к очень похожим выводам. Самое важное — и самое трудное — разрушить перегородку, отделяющую меня сегодняшнего от страшной правды о моем близком, преодолеть механизмы, помогающие прятаться от этой правды.

Блокирование этого знания позволяет содеянному злу продолжать свое действие даже в рамках семейной памяти. И способ его преодоления — не публичное покаяние, даже не гласное обвинение предка, а вот это самое «не переставать говорить». Не молчать, а так или иначе рассказывать о свершившемся зле — на семейном совете, в интервью, в книге или на встрече с теми, кого это зло могло коснуться. Оказывается, что такой рассказ, выводя знание о сотворенном зле из тьмы на свет, помогает избавиться от его разрушающего действия.

Подобная реализация ответственности — необходимое движение к объединению общества. Преступление блокирует связь с прошлым, препятствует движению соков в стволе древа истории. Это оборачивается расколом общества на изолированные куски с собственным прошлым и собственной этикой. Принятие ответственности за прошлое объединяет эти разделенные ячейки, ломает перегородки между потомками представителей разных лагерей, делает общность этических оценок почвой для нахождения общего языка. Сделать преступление небывшим невозможно, но можно постараться сделать так, чтобы это преступление перестало блокировать память. И если память о прошлом в масштабах страны так просто не выправить, то семейная история каждого принадлежит только ему и его родным. Убрать с нее блок, обеспечить свободный ход соков по стволу хотя бы в масштабах своего семейного древа — вполне под силу каждому.

Личная память как модель для общества

Возможно ли распространить опыт разбирательства с прошлым с индивидуального и семейного уровня на все общество, не растеряв тех специфических особенностей такой работы, которые и делают ее столь полезной, а ее результаты столь обнадеживающими? Чтобы утвердительно ответить на этот вопрос, достаточно вспомнить значение фильмов Карлоса Сауры для испанской памяти о трагедии гражданской войны, или фильма «Официальная версия» Луиса Пуэнсо для аргентинской памяти о «грязной войне». Однако есть и куда более непосредственные примеры того, как опыт работы с семейной памятью оказывается не только востребован обществом, но и отзывается на международном уровне.

В середине 1980‐х израильский психолог и психотерапевт Дан Бар-Он, до этого специализировавшийся на психологической помощи людям, пережившим Холокост, и членам их семей, получил возможность провести в Германии серию интервью с детьми нацистских преступников. Из почти шести десятков человек, которым Бар-Он предложил поговорить, отказом ответили только девять. Результатом бесед стала книга «Груз молчания»^[356], в основе которой интервью с 13 детьми или племянниками ближайших помощников Гитлера, высокопоставленных членов НСДАП, генерала СС, врачей в концлагерях.

Одно из самых поразительных интервью — с дочерью высокопоставленного нацистского функционера, хорошо помнящей отца и очень его любящей. По ее мнению, отец знал о преследованиях евреев, но не имел к ним отношения. Условием ее согласия говорить был отказ называть имя отца — но спустя некоторое время после разговора Бар-Он понимает, что общался с дочерью ближайшего соратника Гитлера. Он не мог не участвовать в страшнейших преступлениях, а его дочь не могла этого не знать. Через год после первой встречи они встречаются снова, имя отца больше не секрет — и собеседница дает автору предсмертную записку, написанную отцом во время Нюрнбергского трибунала. В этой записке он признает ошибочность антисемитизма и призывает немецкий народ во имя своего спасения примириться с еврейским. Бар-Он понимает, что, держась за любовь к отцу и в то же время свидетельствуя о его участии в преступлениях, она на самом деле осуществляет труднейшую работу над собой: