Читать книгу - "Василий Шульгин. Судьба русского националиста - Святослав Рыбас"

А я видел тогда, в тот первый день, когда я видел его в первый раз, когда он сказал мне: „Оно и понятно… Национальные чувства на Западе России сильнее… Будем надеяться, что они передадутся и на Восток“…

Да, они передались. Западная Россия заразила Восточную национальными чувствами. Но Восток заразил Запад… властеборством. И вот результат…

Гучков — депутат Москвы, и я, представитель Киева, — мы здесь… Спасаем монархию через отречение…»^[283]

Им казалось, что они спасают.

Блок: «Гучков сказал, что он приехал от имени Временного Комитета Государственной Думы, чтобы дать нужные советы, как вывести страну из тяжелого положения; Петербург уже всецело в руках движения, попытки фронта не приведут ни к чему, и всякая воинская часть перейдет на сторону движения, как только подышит Петербургским воздухом… Поэтому, продолжал Гучков, всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш заключается в том, что вы должны отречься от престола»^[284].

Гучков волновался, с трудом подбирал слова, но все же твердо указал: представители царскосельских воинских частей пришли в Думу и всецело присоединились к новой власти. Что это означало, все поняли. Император не изменился в лице.

Шульгин: «Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой… Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на Государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, Гучкове, сидящему, как будто бы совести своей говорил. Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил то, что мы все видели в Петрограде. Другого он не мог сказать, что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия…

Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: „Эта длинная речь — лишняя…“

В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился Государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною…

Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что, может быть, единственным выходом из положения было бы отречение от престола…

Рузский наклонился ко мне и прошептал:

— Это дело решенное… Вчера был трудный день… Буря была…»^[285]

Буря? Это единственное слово, вырвавшееся у генерала, указывало на какую-то борьбу, которая здесь разыгралась.

Сегодня мы знаем, что это было. Вспомним еще раз слова А. И. Спиридовича: «В тот вечер Государь был побежден. Рузский сломил измученного, издерганного морально Государя, не находившего в те дни около себя серьезной поддержки.

Государь сдал морально. Он уступил силе, напористости, грубости, дошедшей в один момент до топания ногами и до стучания рукою по столу».

Наступила решающая минута.

Блок: «Гучков продолжал: „Я знаю, Ваше Величество, что я вам предлагаю решение громадной важности, и я не жду, чтобы вы приняли его тотчас. Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать, пока вы примете решение, но, во всяком случае, все это должно совершиться сегодня вечером“»^[286].

Несмотря на тревожный вежливый тон, это звучало ультимативно.

Шульгин:

«— …И, помолясь богу… — говорил Гучков…

При этих словах по лицу Государя впервые пробежало что-то… Он повернул голову и посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал: „Этого можно было бы и не говорить…“

Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов А. И. голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой — гвардейский:

— Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея…

Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…

Последнюю фразу он сказал тише…»^[287]

Шульгин обошел молчанием брошенное Гучковым обвинение. Вот оно.

Блок: «Гучков сказал, что царю, конечно, придется расстаться с сыном, потому что „никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения“.

На это царь сказал, что он не может расстаться с сыном и передает престол своему брату Михаилу Александровичу.

Гучков, предупредив, что он остается в Пскове час или полтора, просил сейчас же составить акт об отречении, так как завтра он должен быть в Петербурге с актом в руках. Текст был накануне набросан Шульгиным, некоторые поправки внесены Гучковым. Этот текст, не навязывая его дословно, в качестве материала передали царю: царь взял его и вышел».

В вагоне ждали час или полтора.

Царь вернулся и передал Гучкову переписанный на машинке акт с подписью «Николай». Гучков прочел его присутствующим вслух. Шульгин внес две-три незначительных поправки.

Перед подписанием манифеста об отречении князь Г. Е. Львов был назначен председателем Совета министров. А великий князь Николай Николаевич Верховным главнокомандующим.

Здесь происходит что-то непонятное. У Блока: «перепечатанный на машинке акт», но у Шульгина совершенно иное.

Шульгин: «Через некоторое время Государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:

— Вот текст…

Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке. Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль, и еще что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни уже лишилось способности что-нибудь чувствовать…»^[288]

Оставим в стороне «волнение и боль». Главное заключено в «двух или трех четвертушках» бумаги, на которых был напечатан текст отречения.

Почему? Потому что известный текст царского манифеста известен как отпечатанный на одном листе, начинающийся словами «Начальнику штаба» и подписанный карандашом.

Сегодня такое оформление документа, всегда имевшее строго определенную форму («Мы, Божиего Милостью Николай Вторый…»), вызывает много вопросов. Получается манифест об отречении нельзя назвать императорским манифестом. И карандашная подпись!