Читать книгу - "Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко"

После вчерашнего “пьянства” с Куприным утром я почувствовал себя плохо и сел на диету. Ни одного biére — пива — только молоко, eau mineral^[64*] и к вечеру уже легче.

Я выпил вчера очень немного вина, и когда Куприн у себя предложил еще пивка, я ответил:

— С удовольствием.

— Знаю, какое тебе удовольствие — как собаке уксус...

Это верно.

Я грешен всеми грехами, но не пьянством»^[359].

Прервем ненадолго чтение. Борис Лазаревский стал тенью прежних «манычар» и порой развлекал Куприна, имитируя собачий лай или крик петуха. Елизавета Морицовна ему обрадовалась: зная, что он «не грешен пьянством», спокойно отпускала с ним мужа, отдавая десятки распоряжений: что Александр Иванович должен надеть, какое и когда выпить лекарство. Куприн и Лазаревский вместе переживали шокирующие летние вести из России, читали о неурожае и голоде, о создании Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгола), о членстве в нем Горького. Лазаревский записал в дневнике:

«Это самое страшное, что я прочел о голоде.

Это значит, что не будет сделано и половины того, что могло бы быть сделано...

Это значит: дилетантство с истерикой там, где должна быть великая и спешная работа...

Это самая тяжелая страница истории начала XX века. Позорная и жестокая.

Дай Бог, чтобы я ошибался!»^[360]

Куприн же в эти дни публично отрекся от Горького. Сначала он назвал его «обезьяной Ленина, его приживальщиком и подголоском, лакеем, копирующим барина» («Помогите дорезать», 1921). Затем будто прозрел: «...Горький... хоронит заранее сам себя под завтрашними обломками большевизма. Он никогда не знал, что в сущности большевикам он не был ни нужен, ни полезен, как слишком большой писатель и как чересчур маленький человек. Им незримо руководили для внешних балаганных эффектов. Большевики вовлекли его в громадный, скандальный кутеж и вот, перебив под конец зеркала и посуду, уходят потихоньку, оставляя тщеславного дурака платить по неслыханному, вовеки неоплатимому счету» («Третья стража», 1921). Тем же летом 1921 года у Куприна отпали последние сомнения в правильности бегства из Гатчины. Он услышал о гибели от цинги Александра Блока и расстреле чекистами Николая Гумилёва. С обоими он работал во «Всемирной литературе», помнил, как оба искренне пытались включиться в советское культурное строительство...

Наверное, собственное шаткое положение виделось теперь Александру Ивановичу более чем нормальным. Даже тогда, когда приходилось из-за безденежья ходить в лес Сен-Клу собирать каштаны и потом их жарить. Урывая часть из собственных скудных средств, он бегал отправлять продуктовые посылки в Россию тем, чьи адреса знал. Жена Александра Грина вспоминала, как их выручила такая посылка. «Это никто как Куприн мог лично мне ее адресовать и подумать обо мне, — почти плакал Грин. — Друг настоящий!»^[361]

Однако вернемся к дневнику Лазаревского:

«10 сентября, суббота

Пишу “краденой” ручкой stilo, вчера, отправляя заказные письма, я нашел ее на почте, спросил одного, другого, не его ли.

— Mais non^[65*]...

И пришлось взять ее себе. Спасибо! А кому — не знаю. Писателю годится. <...> И только начал я писать, как вошел Куприн. Я всегда ему радуюсь... Получил с Дальнего Востока 3000 фр<анков>, из них нужно отдать полторы. Сегодня у него лично было только 200 фр<анков>. Позвал меня скромно, скромно, франков на 5 пообедать. Предварительно хорошо поговорили.

И все он еще удивлялся, как это я пишу с удовольствием.

— Точно вкусную закуску ем, — ответил я.

— Отчего же я не могу писать?

— Не знаю. Но мне кажется...

Этого я ему не сказал (следует версия о причинах интимного характера. — В. М.). Показывал я ему еще в Батуме печатавшиеся о нем статьи — я был тогда убежден, что его красноеврейцы расстреляют, и мы никогда не увидимся...

Пошли завтракать в ресторан M-lle Gaby^[66*]. Куприн назвал ее киргизочкой и это верно.

И мне было приятно, что он ее видит.

Говорили о многом и здесь, когда вышли на улицу по направлению к Итальянскому бульвару.

Вспоминали Чеховых. Я не ошибся. У Куприна был легкий роман с Марией Павловной. Не позволила себя поцеловать, а когда он уезжал и соединился по телефону — М. П. сказала:

— Жалею, что не позволила поцеловать...

Это одно из лучших его воспоминаний.

И еще очень он обрадовался, когда Чехов сказал ему:

— Вы хорошо сидите на лошади.

И сам признался:

— Это для меня высшая похвала.

Рассказывал, как Бунин хотел жениться на даме Карзинкина... т. е. на М-le Карзинкиной.

Убеждал ее, что сделает женой знаменитости, а она отвечала, что может любить человека, а не его знаменитость. И изыде посрамлен...

А когда был его 25-летний юбилей, эта дама не пришла, а прислала ему в подарок 30 000 рублей, — и он взял.

Взял бы, вероятно, и я.

К моему удивлению, Куприн отказался идти в бордель. Не ручался за себя.

Мог все деньги раздать, а нужно было домой привезти.

* * *

Еще у меня, глядя на портрет Зины, Куприн сказал:

— Милая девочка!

Спасибо ему, милому.

Я не знаю женской жизни страшнее Зининой, то, что пережила ее мать — пустяки в сравнении. <...>

* * *

Дошли до аудифона. Куприн упирался. Я его усадил и поставил № 390 — Смерть Годунова — Шаляпин. Слушал и лицо его делалось все серьезнее и краснел... Кончилось:

— Замечательно!

А еще за 5 минут раньше упорствовал и говорил:

— Я музыки не люблю. <...>.

Отправились в Зоологический сад, кормили медведей... Наконец, оба утомились, сели в трамвай и уехали на Concord...