Читать книгу - "Луначарский - Юрий Борев"

«Если страстное новаторство Жемье в области формы театра богато больше исканиями, чем находками, то нельзя забывать двух других сторон его театральной работы: актерской деятельности и международной инициативы. Жемье был, бесспорно, одним из величайших актеров французской сцены последних десятилетий…»

В тот же день некролог был отправлен в Москву. «Известия» от 11 декабря 1933 года, в которых было опубликовано прощальное слово Луначарского, посвященное памяти Фирмена Жемье, пришло в Ментону утром 19 декабря. Газета еще застала Луначарского в живых, и он по старой журналистской привычке пробежал глазами свой текст, который на газетной полосе или на страницах журнала всегда выглядел по-новому и читался не так, как в рукописи, а в контексте его широкого читательского восприятия, широкого социального звучания:

«…Жемье полагал, что театр и кино должны объединять человечество. Он был инициатором и душой международного общества деятелей театра. Во время второй театральной олимпиады в Париже на первое место выдвинулся театр им. Вахтангова. Жемье, который отдал этому театру помещение „Одеон“, подвергся обвинениям в пристрастии. Известный драматург Бернштейн в публичном письме обвинял его в „русофильстве“ и порицательно называл „другом Луначарского“»…

Луначарский пробежал глазами газетные заголовки номера. Он никогда в жизни не бездельничал, даже в отпуск, на курорт, всегда брал с собой книги и рукописи, читал и писал в это время, свободное от заседаний и лекций, докладов и приема посетителей, в несколько раз больше, чем обычно. Однако сейчас он почти не работал. Эта праздная жизнь при многолетней привычке постоянно загружать мозг тысячами дел и обязанностей не могла не привести к тому, что его сознание стало переполняться воспоминаниями и осмыслением накопившихся впечатлений.

Чем сложнее и напряженнее историческая ситуация, тем более многообразны типы идей, формы интеллектуальных личностей, виды художественных и культурных феноменов, появляющихся актуальных культурных потребностей. Именно он, будучи наркомом, оценивал, направлял, отсортировывал эти типы, формы, виды.

Он спас от голода, от нужды, от кары, от забвения десятки художников и деятелей культуры, многим дал идейные ориентиры и выход в творческую жизнь. Он обеспечивал широкий простор творческих исканий. Он исполнял социальную роль сита. Он старался, чтобы в жизнь вошло как можно большее многообразие культурных явлений, рождаемых интеллигенцией. Но, может статься, иногда он не пропускал в жизнь самое важное для будущего? Он служил сегодняшнему делу. Однако во всем ли эта современная точка отсчета совпадала с той вечностью, в которую уходит истинное искусство? Наверное, он совершал ошибки. И огорчительно то, что его ошибки не будут устранены в ближайшее время, а, быть может, усугубятся.

Он вдруг почувствовал себя плохо, слабость охватила его, и он отложил газету и забылся, но и в забытьи мысль продолжала работать. Потом вновь пришло полное сознание, мысли прояснились.

Сердце пугало аритмией, а мозг жил привычной жизнью и мощно работал. Он вдруг вспомнил поговорку: «Деянью — время, созерцанью — час».

Вся его жизнь была деянием. Даже когда он смотрел бессмертные творения в Лувре или Эрмитаже, он не столько созерцал или наслаждался, сколько был занят очередным деянием и в лучшем случае сосредоточен на том, как разъяснить своему народу ценность этих творений, как поставить их ему на службу…

А созерцание… Ему в жизни не хватало безделья… Это тоже важное дело и большое умение, не всем данное: ничего не делать. Когда-то он спросил у Эйнштейна, как он работает, в какое время дня он пишет, и ученый отшутился: важные мысли приходят так редко, что я их запоминаю, писать поэтому приходится тоже крайне редко.

Сегодня с утра он заставил себя встать и одеться. Сел за письменный стол и почему-то стал размышлять о смерти. Думал он о ней философски спокойно, почти отрешенно от своей судьбы. Как странно, что среди многих сотен, а может быть, даже тысяч тем, по которым он выступал с докладами и лекциями, никогда не было темы «Личность и смерть». Он всегда выступал по самым жгучим, самым актуальным вопросам, а эта вечная тема никогда не могла быть злобой дня… Жить — значит умирать. Древние считали, что задачей жизни философа является приготовление к смерти… Смерть бессмертна. Она имеет огромный, накопленный веками опыт и навык трудной и неблагодарной работы. Она не боится врачей. Она боится лишь пациентов. Только субъект ее внимания и может оказать ей сопротивление. Она выжидает того момента, когда он обессилит, потеряет надежду, устанет от тягот жизни, трудностей бытия и борьбы с ней — со смертью. Вот тогда смерть нападает и бьет почти без промаха. Встретив же упорное сопротивление, она отступает с боями, терпя урон и поражение, но готовая к полной и неминуемой грядущей победе, предотвратить которую, и то лишь в сфере духа, могут только немногие из бессмертных. Бессмертна в мире только смерть… Однако нет! Бессмертен и великий дух, воплощенный в мудрые и прекрасные творения. Он написал много книг, спас от голода многих деятелей культуры… Может быть, это уравновесит его ошибки и упущения…

Вспоминается рассказ Короленко: «У нас на Севере, в Вятской губернии и в Полесье, существовал обычай избавляться от зажившихся стариков. Их не кормили или производили целый обряд: со стариками прощались, а потом усаживали в сани и вывозили в лесную глушь и там оставляли на произвол судьбы. Выражение Владимира Мономаха в его наставлении своим сыновьям „сидя уже в санях“ — остаток этого старинного обычая»… У него мелькнула жалость к себе: он «в санях» вывезен во французскую провинциальную глушь, далеко от дома. Он болен и никому не нужен… Человек умирает только тогда, когда ему легче умереть, чем жить. Смерть наступает, когда человек разрешает себе умереть, и никак не раньше. Аргументами в пользу такого разрешения бывают усталость, боль, слабость, безволие, горечь от прожитой жизни и ощущение бесцельности и неправильности прожитого. Или воля перебарывает боль, или боль и усталость перебарывают волю — в зависимости от этого человек продолжает жить или умирает. У меня еще есть воля, несмотря на боль и слабость.

Он с грустью посмотрел на хмурое небо за окном. «Смерть — это выход в любом положении, но положение, из которого выхода нет». Остроумно сказано. Помнится, это Илья Сельвинский.

Он вдруг затосковал, что умрет здесь, на чужбине, вдали от любимой России, от друзей, от близких, с которыми и без того он много лет провел в разлуке, находясь то в эмиграции, то в бесконечной неизбывной работе. Однако та разлука была разлукой борьбы, и многие из друзей были рядом с ним…

Он будет послом в Испании. Он говорил с иностранными коммунистами из Коминтерна, прежде чем поехать в Испанию, и из их суждений складывалась в его уме концепция демократической перспективы социальной жизни Испании. Там должен прочно победить фронт левых и центристских сил. Если их не расколют. Там назревает славная социальная перспектива, которая не может не встретить сопротивление сил реакции… Все это может обернуться в будущем гражданской войной… Впрочем, зачем быть пророком, предсказывающим бедствия, может быть, лучше надеяться на хорошее…