Читать книгу - "Кудесник (сборник) - Евгений Салиас де Турнемир"

Прошло две недели после злополучного концерта. Князь никуда не выезжал, но принимал всякий народ и, глядя в лицо появлявшегося в его кабинете, иногда думал:

«И этот знает небось. И тоже радуется да меня в шутах поздравляет про себя».

Иногда мысль эта приходила ему в пылу серьезного и важного разговора. Однажды, споря с австрийским резидентом о смысле обещаний, данных еще недавно России покойным теперь императором Иосифом II^[96], князь вдруг запнулся. Он вспомнил, что его маркиз – тоже Иосифом называется… И он, перебив цитату резидента из конвенции Австрии с Россией, спросил:

– А вы слышали, какой у меня в доме эмигрант-маркиз оказался?..

Резидент слышал, конечно, но давно забыл и теперь сразу не понял… А когда понял, то подумал невольно:

«Пустой человек – считается гениальным. Говорит о деле политического интереса, и вдруг на глупости мысли перескачут…»

Резидент ошибался, глупости укладывались в этой русской голове рядом с великими помыслами, ширь которых изумляла царицу.

Наконец, однажды, в приемный день, один посетитель рассеял вполне его хандру и вывел почти совсем из угнетенного состояния духа. Это был грек Ламбро-Качиони, снова явившийся к князю с хорошими вестями.

Четыре из его крейсеров с волонтерами из критян и фессалийцев совершили ряд подвигов в Архипелаге.

Потемкин оживился, достал огромную карту и стал искать места, которые называл Ламбро-Качиони…

Разговор быстро перешел в жгучий для князя вопрос.

– Что нового? – спросил грек.

И князь понял, что дело идет о согласии царицы на продолжение войны с Турцией.

– Ничего… Я бьюсь… Надеюсь. Врагов у нас много. Куда ни обернись – всюду друзья султана Селима! – усмехнулся князь. – Из трущоб даже приходят жалобы россиян, жаждущих замирения; дворянские собрания присылают депутатов просить правительство заключить с Портой мир. Что им – будет ли сокрушен полумесяц православным крестом или нет? Им за свои имения в новом ломбарде побольше получить… да поменьше платить… А какой-то идол пустил слух, что правительство – от расстроенных войной финансов – велит повысить процент ломбарда.

– Я слышал вчера, ваша светлость, – заявил Ламбро, – что от Платона Александровича отправлен к Репнину на сих днях особый гонец с письмом… Его приближенный человек из родственников…

– Ну, что ж?

– Прежде он не посылал таковых. И письмо, сказали мне, пространное. И его все Зубов написал собственноручно, просидев за грамотой четыре вечера.

– Откуда ты это знаешь?

– От его камердинера. Мне эта весть двадцать червонцев обошлась.

Потемкин посмотрел на лицо грека, помолчал и наконец вздохнул и подумал:

«Да… Не то стало…»

Отпустив грека, князь снова долго сидел задумчивый, почти грустный.

Наконец адъютант доложил князю, что просителей очень много.

– Шведский гонец просил доложить! – сказал офицер. – Говорит, что ему очень ждать нельзя. Некогда!

– А-а? – протянул князь иронически. – Хорошо… Так и знать будем.

Офицер прибавил, что в числе прочих просителей находится дворянин Саблуков.

Потемкин вспомнил, что выхлопотал в Сенате для дворянина справедливое решение его дела.

«А ведь это будущий тесть моего поганца Брускова, – подумал он. – Вот уж добром за зло плачу… Что ж? по-христиански…»

И он прибавил адъютанту:

– Благодарить явился? Скажи, что не стоит благодарности. Пущай с Богом едет к себе в вотчину и спокойно землю пашет да хлеб сеет. А швед пусть позлится еще…

Адъютант вышел и тотчас снова вернулся, докладывая, что г. Саблуков слезно молит князя допустить его к себе… ради важнейшего челобития…

– Опять челобитие? Что ж, у него другая тяжба, что ли? Зови!

Дворянин Саблуков вошел в кабинет и стал у дверей.

– Ну, поздравляю… Победили ябедников… Что же тебе еще от меня?

– Ваша светлость – Бог наградит вас за ваше добросердие… Да. Я получил извещение… Достояние мое спасено… Правда торжествует, закон… Но счастья и спокойствия нет в моей семье. Дочь моя старшая в безнадежном состоянии. Помогите… Троньтесь мольбою старика отца…

Саблуков опустился на колени…

– Я-то что же могу…

– За спасение достоянья своего не молил вас коленопреклонением… А теперь вот…

– Дочь больна у вас, говорите вы?

– Да-с… И не выживет! сказывают здешние медики… Помогите…

– Да я… Я в медицине – что же? – заметил Потемкин, смеясь.

– Тут не лекарствия нужны… Тут душевная болезнь. И вы одни можете ее поднять на ноги, возвратить ей сразу жизнь…

– Объяснитесь…

Саблуков объяснил коротко, что дочь его уложила в постель весть об участи, постигшей ее возлюбленного…

– Брускова… Заточение в крепость…

– Да. Помилосердуйте. Спасите… Умрет моя Олюшка – я не переживу.

Наступило молчанье. Саблуков плакал.

– Меня Брусков дерзостно обманул…

– Нет. Вы желали диковинного музыканта услышать, он вам такового и доставил.

– Да зачем с чужим именем! Зачем за дворянина выдал…

– Это в счастье так рассуждают! – воскликнул Саблуков. – Я горд был тоже всю жизнь моим дворянским состоянием, а теперь вот вам Господь, – сейчас в жиды пойду, в крепостные запишусь – только бы мне дитя спасти единокровное… У вас не было детей, ваша светлость!

Князь встрепенулся, будто по больному месту его ударили. Лицо его слегка изменилось. Снова стало тихо в кабинете.

– Да… – проговорил князь. – Думаю, что… Думаю… что я…

Князь замолчал и спустя мгновенье прибавил, вставая и направляясь к столу:

– Ну, поедем лечить твою Олюшку. Своих детей нет – видно, надо чужих баловать…

Саблуков вскочил на ноги и бросился к князю, но не мог сначала ничего выговорить…

– Вы?! Ко мне?! Сейчас?!

– Вестимо к твоей больной. Повезу лекарство. Дай прописать.

Князь сел за письменный стол и написал несколько строк: приказ шлиссельбургскому коменданту освободить содержащегося у него Брускова.

– Ну, ступай. Жди меня в зале. А поеду я сам к тебе потому, что хочу видеть, как подействует мое лекарство. Если плохо, то, стало быть, оно не по хворости и не годится. Тогда выдумывай другое, от другого дохтура.

Саблуков, восторженно-счастливый, вышел в залу.