Читать книгу - "Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков"

Через четыре месяца после свадьбы Царица умерла в страшных мучениях. Это случилось в январе 1625 года. Ее румяные щеки в часы агонии стали чернеть. По слухам, а до Лермонта доходили почти все кремлевские слухи, Царицу отравили. С тех пор и стал Царь Михаил жить в смертельном страхе перед отравителями.

Самое странное в этой истории было, пожалуй, то, что Царь не заподозрил в этом явном убийстве Шереметева, хотя князь Алексей Никитич Трубецкой делал самые прозрачные намеки ему на этот счет. Михаил оказался таким тугим на ухо, что не услышал шепота недоброжелателей Царя во время до неприличия поспешных похорон Царицы. Не охладел ли он за четыре месяца к своей жене? Не обнесли ли, не оговорили ли ему и Марью Владимировну? Один только отец ее напился и нес какую-то околесицу, плакал навзрыд, проклинал дружка своего Шереметева, но сам Царь сказал, что это у князя от горя.

Вскоре, сходив в очередной раз к Троице, «Майкл» повел 4 февраля 1626 года к венцу не обращавшую никакого внимания на Лермонта Евдокию Лукьяновну Стрешневу,[88]девицу незнатную, из безвестного дворянского рода, не слишком красивую, но безотказно плодовитую. Родила Царю Евдокия сына, цесаревича Алексея, будущего Царя, второго Романова, и дочерей Ирину, Анну, Татьяну, а также усопших в юных летах сыновей Иоанна и Василия, дочерей Пелагею, Марфу, Софью и Евдокию — итого десять чад романовских. Хотя многосемейный отец принял в 1625 году титло самодержца, его не хватало даже на то, чтобы справиться со своими детьми, большинство из коих, как он считал, отравили враги Царя, веры и отечества.

Евдокия Лукьяновна была той сенной девушкой — дворянкой из захудалого рода, кою Шереметев давно готовил в жены Царю. Теперь Шереметев был премного доволен. И снова был он постельничим у Царя, а князь Долгоруков где-то завивал горе веревочкой.

Но крысиная война за высокими зубчатыми стенами мало волновала москвичей. У них были свои заботы: 3 мая 1625 года небывалый пожар опустошил пол-Москвы, и начисто сгорел Китай-город, выгорел Кремль, который не горел даже при поляках. Сгорели почти все писцовые книги и крепостные бумаги в Кремле. Шереметеву, ведавшему тогда не только Разбойным, но и Печатным приказом, пришлось не только ловить поджигателей, коих он так и не поймал (подозревали беглых крепостных), но и рассылать по всей Руси писцов для нового описания и межевания земель. Поместный приказ только и делал, что разбирал тяжбы помещиков. Разумеется, бессовестно грабили они крестьян.

Но в следующем году, опять по неизвестной причине, вновь еще страшнее горела Москва. Лермонт был с полуполком в походе в Можайске. Узнал о пожаре, помчался с семейными офицерами своего шквадрона без разрешения фон дер Роппа в Москву. Примчались на Арбат к шапочному разбору: Арбат дотлевал. Еще дымилась вся Москва. Никола Явленный весь почернел от копоти. Лермонту уже мерещились скрюченные головешки — тела детей, Наташи. Сердце разрывалось от непосильной боли.

Он нашел всех своих в саду — отсиделись в погребе. От дома уцелела только каменная подклеть, но все ценное из имущества не растерявшаяся Наташа, поведя себя изумительно смело и решительно, успела с людьми вынести из дома в сад. В погребе, правда, едва не задохнулись от дыма и гари. Выбралась в сад — там обугливались и вспыхивали яблони от несносной жары. И все-таки все целы: Наташа, Вилька, Петька. Впервые в этой стране заплакал Джордж Лермонт, а было ему уже тридцать лет.

В начале 1626 года взял Лермонт почитать в английском посольстве книгу знакомца своего капитана Джона Смита, сыгравшего столь важную роль в его судьбе. Ведь если бы взял его Смит тогда в Америку, совсем иначе, надо думать, сложилась бы вся его жизнь. Он пошел бы тропой отца, уплыл бы по океану за заходящим солнцем, никогда не увидел Московии, не женился бы на русской…

Книга Смита была напечатана в Лондоне в 1624 году и называлась «Общая история Виргинии и Новой Англии». Джордж сразу вспомнил наставления покойного батюшки, научившего его критически относиться к воспоминаниям бывалых людей, даже самых великих из них. В книге Смита было на редкость много хвастовства и вранья, а ведь он в 1607 году первым изучил атлантическое побережье Северной Америки. И не кто-нибудь, а он 16 сентября 1620 года отплыл из английского порта Портсмута с полигримами из числа пуритан на судне «Мейфлауэр» — «Майский цветок». Вместо Виргинии он бросил якорь у американского мыса Код. Затем вплоть до 24 декабря Смит водил свой корабль вдоль побережья, пока не облюбовали пилигримы местечко на берегу, которое капитан Смит еще в 1614 году назвал Плимутом в честь великого английского порта, родной своей гавани. Переселенцы приступили к рубке первого дома в рождественский день 25 декабря. Половина всей первой на континенте колонии вымерла зимой, но уцелевшие плодились и размножались.

До них еще, как рассказывал сыну капитан Лермонт, сэр Вальтер Ролли в 1585 году высадил на острове Роанок английских колонистов, но на следующий же год они вернулись в Англию, не выдержав суровых тягот. Вторично Ролли доставил на остров сто семнадцать человек. Через семь дней у колонистов родилось первое в Америке белое дитя — Виргиния Дэр. Но когда в 1590 году к острову пристал корабль, на острове этом не оказалось ни одного человека. Таинственным образом исчезли и все следы поселения. Только на одном из деревьев виднелась загадочная надпись: «Croatan».

С легкой руки капитана Джона Смита в Северной Америке к 1624 году уже обосновалось несколько крепких колоний: в Виргинии, Массачусетсе, в Северной Каролине, Нью-Гемпшире. Было среди колонистов, или пионеров, как их называли в Америке, немало шкотов. Вполне мог среди них оказаться, кабы фортуна в лице капитана Джона Смита не распорядилась иначе, и Джордж Лермонт.

Вот и писал бы капитан Джон Смит о своих путешествиях, о больших открытиях, о колониях, которые он помог создать в Америке. А он увлекся от начала до конца выдуманной историей о прекрасной индеянке Покахонтас.

Лермонт учил сына Вильку читать и писать по-аглицки (эй, би, си) и по-русски (аз, буки, веди).

Никаких школ в Москве, руководств и наставлений по воспитанию детей в те времена, разумеется, и в помине не было. На все случаи жизни была Библия. Под влиянием безбожника Галловея Лермонт, прежде добрый протестант и ревностный христианин, давно не признавал Библию Священным Писанием, однако почитал ее, опять же вслед за Галловеем, как бесценный кладезь мудрости, накопленной человечеством за тысячелетия. Разумеется, много было в книге дикого и варварского, противного раскрепощенному уму. Однако Писание как литературный, исторический, философский памятник, как антология весьма неравноценных и разновременных, но древних рукописей, еврейских и христианских сочинений, религиозных, исторических хроник и преданий, эпических мифов и сказаний, притч, басен и прекрасных любовных песен в глазах Галловея и Лермонта не имело себе равных. Вся беда была лишь в канонизации этой пестрой антологии. Но сама Библия в этом не виновата. Обожествление любого человеческого творения — залог его будущего ниспровержения. Но боги приходят и уходят, а венцы человеческого, народного гения сияют вечно. Задолго до «Домостроя» и всех и всяческих наставлений Библия веками была единственным руководством, хрестоматией, альманахом — словом, первой настольной книгой.