Читать книгу - "Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов"

пусть уж Василий начнет свое правление с милостей, а не с казней. Конечно, можно было бы помиловать жидовствствующих, но такова была воля церковного Собора, а ссориться с церковью накануне встречи с Господом государь опасался вдвойне.

Призвав к себе ближних бояр, государь обсудил с ними все подробности предстоящей казни. В Москве решили казнить только троих: дьяка Ивана Волка Курицына, боярского сына Митю Коноплева и бывшего духовника княгини Елены Волошанки Ивана Максимова. Остальных государь повелел везти в Великий Новгород и сжечь там, дабы еще раз припугнуть строптивый город, в котором и зародилась ересь. Памятуя о провалившейся попытке забрать у монастырей землю, он приказал заодно покарать и Новгородского архиепископа Геннадия, которого считал главным виновником своей неудачи.

Разобравшись с мирскими делами, можно было подумать о душе. Как только государь смог ходить, он приказал отвезти себя на молебен в Троице-Сергиеву лавру. Тяжело опираясь на посох, долго стоял посреди монастырского двора, оживляя в памяти то жуткое февральское утро, когда их семью врасплох захватили люди Шемяки. Вспоминал своего полураздетого отца, униженно молившего о пощаде, и себя самого, шестилетнего княжича, в смертном страхе прятавшегося на колокольне. И теперь, стоя на этом самом месте, государь вдруг понял, что его спасение было неслучайным, оно означало, что Господь уже тогда предназначил его для будущих великих дел… [45]

Глава 12. Анафема

1

Стылым декабрьским утром Умилу разбудил стук в дверь. На пороге стоял дьякон уличанской церкви Спаса отец Полихроний.

— Наших еретиков ночью привезли, — опасливо озираясь, низко прогудел. — И твой Герасим с ними. Говорят, всех на кострах сожгут! Вот страсть-то! Ты бы, раба Божья, сходила к владыке Геннадию. Может, смилуется?

Умила тупо посмотрела ему вслед, не в силах пошевелиться. Опомнившись, стала торопливо одеваться. Проснулся сын Мишка, спросил, позевывая:

— Ты куда, маманя?

— Я скоро, сынок, — пробормотала Умила, накидывая платок.

Заутреня в Софии еще не кончилась, но владыки на службе не оказалось. Когда прихожане стали расходиться, Умила подошла к соборному протоиерею и, поцеловав ему руку, спросила, где можно увидеть владыку Геннадия.

— На что тебе владыка? — насторожился протоиерей.

— Хочу за мужа просить, — волнуясь, прошептала Умила.

— Так ты подружия отца Герасима? — вспомнил ее протоиерей. — Вот горе-то! Весь наш причт его жалеет. Это доминиканец Вениамин, черная душа, его оболгал.

— Мне бы поговорить с владыкой! — напомнила Умила.

— Опоздала ты, раба Божия, — вздохнул протоиерей. — Нет у нас больше владыки Геннадия. Намедни наехали государевы люди, клобук с него прилюдно сорвали, по ланитам отхлестали и увезли в Москву. А донес на него его же келейник, будто бы брал владыка с попов мзду за поставление. Вот такие у нас ноне дела творятся! — с тяжелым вздохом заключил протоиерей и ушел в дьяконник[46].

Расспросив знакомых, Умила узнала, что приговоренных содержат в Покровской башне Детинца. У ворот башни ее остановил московский стражник с бердышом.

— Чего надо?

— Муж у меня тут! — всхлипнула Умила. — Мне бы повидаться!

— Не велено! Пошла отсюда! — прикрикнул стражник, ткнув ее в грудь тупым концом бердыша.

— Что тут у вас? — раздался чей-то повелительный голос.

Обернувшись, Умила увидела незнакомого боярина.

— Да вот жененка к мужу пришла. Говорю нельзя, а она не уходит!

— Мне бы только повидаться, господине! — рухнув на колени, взмолилась Умила.

— Ладно, впусти ее, — поморщился боярин.

Отворив окованные двери, стражник впустил Умилу в полутемное, холодное нутро башни. Здесь пахло мочой и погребной сыростью. На грязном полу, тесно прижавшись друг к другу, сидели приговоренные.

— Что, продрогли, богохульники? Ништо, завтра вас согреют! — ухмыльнулся стражник. — Который тут Герасим? К тебе пришли.

С пола поднялся узник, в котором Умила не сразу опознала мужа. Они отошли в дальний угол, и тут силы изменили ей. Сотрясаясь в глухих рыданиях, припала к груди Герасима, а он гладил ее по голове как маленькую, бормоча слова утешения.

— Как ты, свет мой? — гнусавым от слез голосом наконец смогла выговорить Умила.

— Теперь уже недолго осталось, — печально усмехнулся дьякон. — Рад, что свиделись напоследок. Жаль только, что Мишку обнять не доведется. Как он?

— Книгочей растет, весь в тебя. Уже всю Псалтырь дочитал, — слабо улыбнулась Умила.

— Ну все, хватит ворковать, голуби сизые! — рыкнул стражник. — Пора прощаться.

— Не ходи завтра на казнь, Милуша! — попросил Герасим. — Не хочу, чтоб ты меня таким запомнила.

Они обнялись. Внезапно лицо дьякона окаменело.

— Я ведь догадывался про вас с братом! — с трудом выговорил он. — Хочу знать перед смертью: Мишка — мой сын или Дмитрия? Только не лги!

Умила утерла слезы и, прямо взглянув в глаза мужу, бестрепетно ответила:

— Твой! Чем хочешь поклянусь!

— Ну, слава Тебе, Господи, — облегченно вздохнул Герасим. — Теперь и умирать не так страшно.

Вернувшись домой, Умила долго сидела в бабьем куте, бессильно уронив на колени руки, пока не принудила себя подняться. Надо было обряжаться по дому, доить корову, покормить сына. В рассеянности растопляя печь, сильно обожгла лучиной руку. Глядя на мгновенно вспухший волдырь, Умила подумала о страшных огненных муках, которые завтра придется вынести мужу. И тут ее осенило. Надо задобрить палача, чтобы он облегчил страдания Герасима! Денег у нее давно не было, но уцелели украшения, подаренные первым мужем: серебряные височные кольца, сережки с колтками, золотое обручальное кольцо с бирюзовым камушком и ожерелье из речного жемчуга. Сложив все в холщовый мешочек, Умила побежала на Духовское поле.

2

Всеми приготовлениями к казни ведал московский боярин Семен Черепанов. Было холодно, с Волхова задувал ледяной ветер, по Духовскому полю змеилась поземка. Боярин кутался в медвежью шубу и часто прикладывался к согретой за пазухой сулее с вином. На прошлой неделе он уже распоряжался казнью трех еретиков. На льду Москвы-реки сожгли Ивана Волка Курицына, Митю Коноплева и Ивана Максимова, и их дикие вопли до сих пор звучали у боярина в ушах. Семен Черепанов охотно бы отказался от этой службы, но такова была воля государя, которому он привык повиноваться беспрекословно.

Поскольку своих палачей в Великом Новгороде отродясь не бывало, боярину пришлось везти с собой известного всей Москве ката Абдулку. Низенький, крепко сбитый татарин в распахнутом чекмене,