Читать книгу - "Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов"

Однако этические нормы крестьян регламентировались не только религией, но и традиционным фольклором — преданиями, сказками, — опять-таки насыщенным языческими мотивами. Этическая система выстраивалась в процессе социализации крестьян в общине, ценностные ориентиры формировались в ходе наблюдения за природой. В этом отношении нельзя не отметить созерцательности мышления крестьянина. Размышляя, он сам находил ответы на вопросы, без помощи религиозной традиции. Это формировало определенный психотип селянина. В. В. Бабашкин, обращаясь к литературной традиции, обратил внимание на образ крестьянина-романтика, практически не изученный историками^[782]. Вместе с тем обращение к дневниковым записям грамотных крестьян позволяет раскрыть такую сторону «романтической натуры», как визуальная образность мышления, вытекавшая из созерцательности^[783]. О. А. Сухова отмечает, что «основным постулатом современных исследований в сфере изучения российской ментальности все чаще называется признание за русским народом склонности больше не к рефлексии, а к верованию»^[784]. Изучение дневников грамотных крестьян способно поставить под сомнение указанный постулат. С другой стороны, жесткое противопоставление рефлексии и веры в определенных случаях кажется искусственным.

Картину мира чувств сельских жителей необходимо дополнить эмоциональностью. Уже упоминалось, что культура устного слова не предписывает эмоциональную сдержанность, наоборот, способствует эмоциональной открытости. Деревенские празднества отличаются безудержным и затяжным весельем, причем под воздействием алкогольных напитков, которые также тесно вписаны в эмоциональный ритуал, позитивные эмоции нередко мгновенно сменяются негативными, и всеобщее празднество переходит в коллективное побоище. Это не только особенность карнавальной культуры, амбивалентной, согласно М. М. Бахтину, в которой «высокое» и «низкое» находятся во взаимовращении, но и следствие того, что деревенский праздник несет в себе функцию релаксации, предписывающую выплеск как позитивных, так и негативных эмоций. Последние являются чертой тяжелого сельскохозяйственного труда, который в условиях традиционного аграрного производства не может гарантировать защиту от голода. Еще Жак Ле Гофф считал, что на умы и души людей Средневековья особенно влияла неуверенность в материальной обеспеченности и неуверенность духовная, вследствие чего страх преобладал над надеждой, и «ментальность, эмоции, поведение формировались в первую очередь в связи с потребностью в самоуспокоении»^[785]. Американский историк Джеймс Скотт показал, что организация аграрного хозяйства в Китае во многом определялась страхом крестьян перед голодом^[786]. Учитывая актуальность голода для российской деревни, мы можем провести параллели и с Россией.

Однако эмоциональный режим общинной деревни характеризовался не только рациональным страхом перед голодом, но и иррациональным эсхатологическим предчувствием. Народная эсхатология, имевшая мало общего с каноническим Откровением Иоанна Богослова, была основана на народной апокрифической традиции, тесно связанной с сектантством. Е. А. Мельникова пишет, что на рубеже XIX — ХX вв. ряд российских публицистов обращает внимание на массовое распространение в деревне слухов о грядущем конце света^[787]. Вероятно, это характерная черта конца столетия, так как апокалипсис был назначен на 1 ноября 1899 г. Однако масла в огонь сельских страхов подливали ученые, ожидавшие появления кометы Галлея в 1910 г. Исследователи отмечают, что столкновение Земли с кометой упоминалось чаще всего в крестьянских слухах в качестве причины апокалипсиса. Когда же комета не оправдала эсхатологических ожиданий, очередное светопреставление было назначено на 25 марта 1912 г. Для понимания природы деревенских слухов и настроений периода Первой мировой войны важно учитывать эсхатологические ожидания российских крестьян, тем более что начало войны совпало с еще одним апокалиптическим предзнаменованием: 8 августа 1914 г. в России было видно полное солнечное затмение. Внезапное наступление темноты трактовалось крестьянами как предвестие конца света, говорили, что тьма наступит, когда Земля собьется со своего пути и улетит от солнца, отсюда и восприятие войны как начала апокалипсиса. Существовали и локальные знамения на местах. Так, например, в день объявления войны в Архангельске случился ураган, сорвавший с собора крест, что также навело местное население на эсхатологические интерпретации^[788].

К сожалению, попытки комплексного изучения крестьянского менталитета, духовной жизни деревни, практикуемые в среде этнографов и фольклористов, пока еще остаются исключением для историков. Этнографический материал не всегда удается соотнести с конкретными социально-политическими событиями и показать его связь с историческим процессом. Лучше всего это изучено на материале XVIII в., исторические повороты которого определили судьбы российского крестьянства и отразились в фольклоре. Р. Г. Пихоя исследовал отражение событий от раскола XVII в. до Пугачевского восстания в мировоззрении населения Урала, указал на языческие пережитки, влияние апокрифической литературы, на основании чего изучил такие вопросы, как представления о времени горнозаводского населения и его отличия от ощущений времени крестьянами, теологические представления уральских рабочих, отношение к богу и дьяволу, роль «тайного знания» в повседневном труде рудничных рабочих и старателей и т. д. Одним из тезисов ученого, который далее будет раскрыт на материале уголовных дел против крестьян за оскорбление представителей династии, является констатация материализации болезни, что позволяло использовать соответствующие магические практики как для лечения, так и для насылания порчи^[789]. Следует заметить, что материализация и даже персонификация болезней, например лихорадок как дочерей царя Ирода, сохранялась и в начале ХX в. Источники показывают, что в начале ХX в. проклятия и связанные с ними «темные» обряды совершались не только колдунами, но и обычными крестьянами в адрес верховной власти, тем самым «тайное знание» растворялось в повседневных практиках, отчасти теряло свою сакральную природу и переходило в сферу профанно-политических актов.