Читать книгу - "Тайна смерти Петра III - Ольга Игоревна Елисеева"

В то же время Гольц зафиксировал странное «легкомыслие» вельмож, стремление не погасить, а раздуть слухи: «Удивительно, что очень многие лица теперешнего двора, вместо того чтобы устранять всякое подозрение, напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намеки на род смерти государя. Никогда в этой стране не говорили так свободно, как теперь. Имя Ивана [Антоновича] на устах народа, и теперь, когда первый взрыв и первое опьянение прошли, сознают, что только покойный император имел право на престол и что он никому не делал зла. Распущенность гвардии невообразима. Всякие насилия они совершают безнаказанно; офицеры и не пытаются удерживать их, довольные уже тем, что солдаты не оскорбляют их самих»⁶⁴⁹.

Возмущение населения могло быть и преувеличено специально для давления на императрицу. Так, Сенат по инициативе Панина обратился к ней с просьбой отказаться от посещения тела супруга, поскольку в городе неспокойно. В экстракте протокола 8 июля записано: «Сенатор и кавалер Никита Иванович Панин собранию Правительствующего Сената предлагал: Известно ему, что Ее императорское величество… намерение положить соизволила шествовать к погребению бывшего императора… но как великодушное Ее величества и непамятозлобивое сердце наполнено надмерною о сем приключении горестью… то… он, господин сенатор… обще с господином гетманом… представляли, что Ее величество, сохраняя свое здравие… для многих неприятных следств, изволила б намерение свое отложить; но Ее величество на то благоволения своего оказать не соизволила… Сенат… тотчас выступя из собрания, пошел во внутренние Ее величества покои и… раболепнейше просил, дабы Ее величество шествие свое в Невский монастырь… отложить соизволила. Ее величество долго к тому согласия своего не оказывала, но напоследок… благоволила».

Очень любопытная картина. Сначала Панин вместе с Разумовским обратились к Екатерине от себя, а когда она отказала, Никита Иванович организовал шествие сенаторов с той же просьбой. При этом он выступал как первый среди них, способный выразить общее мнение – глава. Это была своеобразная демонстрация силы, только не вооруженной, а административной, чисто государственной.

Сообщение о случившемся было помещено в петербургских газетах, чтобы оправдать тот факт, что государыня-вдова не плакала над телом мужа. «Когда Сенат представил императрице вышеизложенный доклад, – писал Шумахер, – она не только залилась слезами, но даже стала горько раскаиваться в шаге, который она предприняла. Она упрекала [сенаторов], что весь свет будет недоволен ею, если она не будет даже присутствовать при погребении своего супруга. Сенат, однако, повторил свое представление и добавил… что если императрица не прислушается к его мнению и отправится в монастырь, то по дороге ее собственная жизнь не будет в безопасности. Следует опасаться и без того озлобленных и раздраженных солдат – они легко могут прийти в такую ярость, что посягнут на тело усопшего императора и разорвут его на куски»⁶⁵⁰.

Полагаем, что дипломат назвал не ту опасность, которая имелась в действительности. Императрицу саму могли забросать камнями, и именно об этой угрозе ее предупреждал Сенат. При наличии в городе двух враждующих партий среди гвардейских полков одни могли напасть на нее, а другие – попытаться защитить. Это стало бы причиной кровавого столкновения.

Можно ли сказать, что Екатерину запугивали? Да, наверное. Но вместе с тем ее еще и провоцировали на плохо обдуманные меры, способные в условиях общего брожения еще больше всколыхнуть народ. Во время приезда императрицы в Сенат «на пятый или шестой день» по вступлении на престол – то есть 3-е или 4 июля – был поднят скользкий вопрос – «проект дозволения евреям въезжать в Россию. Екатерина, затрудненная по тогдашним обстоятельствам, дать свое согласие на это предложение, единогласно признаваемое всеми полезным, была выведена из этого затруднения сенатором князем Одоевским, который встал и сказал ей: “Не пожелает ли Ваше Величество прежде, чем решиться, взглянуть на то, что императрица Елисавета собственноручно начертала на поле подобного же предложения? ” Екатерина велела принести реестры и нашла, что Елисавета по своему благочестию написала на полях: “Я не желаю выгоды от врагов Иисуса Христа”. Не прошло недели со времени восшествия Екатерины на престол; она была на него возведена для защиты православной веры; ей приходилось иметь дело с народом набожным, с духовенством, которому еще не вернули его имений и у которого не было необходимых средств к жизни… умы, как всегда бывает после столь великого события, были в сильнейшем волнении; начать такой мерой не было средством к успокоению умов, а признать ее вредной было невозможно». Поэтому императрица просто отложила решение. «Нередко недостаточно быть просвещенной, – заключала она, – …часто разумное поведение подвергается безрассудным толкам»⁶⁵¹.

Итак, в отличие от Елизаветы, наша героиня считала меру полезной. Но в момент народного брожения способной еще больше взволновать умы. При этом трудно предположить, будто государственные мужи, готовя повестку дня, не обратили внимания, как мало она сочетается с накаленной обстановкой в городе – столице, где могли начаться погромы иностранцев.

Голландский резидент Мейнерцгаген доносил 2 августа в Гаагу, что «третьего дня», то есть 31 июля, «ночью возник бунт среди гвардейцев», охвативший два старших полка – Семеновский и Преображенский. Солдаты «кричали, что желают видеть на престоле Иоанна [Антоновича], и называли императрицу поганою». «Майора Орлова» – Алексея – который пытался их успокоить, они именовали «изменником». Спустя два дня беспорядки возобновились, теперь «гвардейцы требовали выдать им гетмана»⁶⁵².

Гольц подтверждал, что положение Орловых и Разумовского было крайне незавидным: «Братья Орловы едва смеют теперь показываться перед недовольными. Нет таких оскорблений, которых не пришлось бы выслушать Орлову-камергеру (Григорию. – О. Е.) в одну из тех ночей, когда императрица посылала его успокаивать собравшихся. Одинаково ненавидят они гетмана. К нему всегда относилась с презрением вся здешняя знать за его низкое происхождение; недовольные же говорят теперь, что во время переворота он предал государя, обращавшегося с ним как с братом, только затем, чтобы воспользоваться беспорядками в государстве и самому захватить престол, но что эти замыслы не удались ему»⁶⁵³.

Как видим, возмущенные гвардейцы искали виновного и чаще других повторяли имена Орловых и Разумовского, не щадя при этом императрицу. Единственный, кто остался чист от подозрений – Панин. Ему не пенял никто, хотя Теплов в тот момент был связан с Никитой Ивановичем куда крепче, чем с преданным им гетманом.

Откладывая обнародования смерти Петра III, правительство рассчитывало, что город вот-вот поуспокоится. Тогда можно будет сообщить роковую весть. Но вожделенной тишины не наступало. Напротив, раздражение росло. Кейт доносил лорду Г. Гренвилю 9 августа: «Между гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это, усиленное постепенным брожением, достигло такой силы, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаружились, хотя в меньшем размере, две ночи подряд, что сильно озаботило правительство»⁶⁵⁴.