Читать книгу - "Золотой саркофаг - Ференц Мора"

После нескольких гребков Тита наклонилась к воде и, зачерпнув воды рукой, плеснула в лицо Гранатовому Цветку.

– Ну, а насчет старого пугала что ты скажешь, миленький?

– Какого пугала?

– Я говорю о даме, которая чуть не съела тебя глазами.

– Не знаю, кто это. Я ведь даже не взглянул на нее.

– Наверно, уж тридцатым вдовством наслаждается здесь, в Байях.

Но Гранатовый Цветок не улыбнулся; да и самой девушке не понравился этот игривый тон. Весь день был испорчен. Трулле тоже не удалось развеселить их, хотя старушка очень искусно представила им историю некой Ацилии с доктором. Ацилия была женой полководца; ее виллу, крытую кедром, показывали всем, впервые приезжающим в Байи. Как-то раз она испортила себе желудок, поев неспелых плодов; испугавшись, она послала за врачом; тот прописал ей микстуру, от которой она на другое утро совершенно выздоровела. Но все-таки, когда доктор пришел навестить ее, она приказала выгнать его из дому.

– Как ты, паршивый пес, посмел выписать мне лекарство стоимостью в два медных гроша?! За кого ты меня принимаешь, чтобы так осрамить?! Знай, негодный, что для людей моего круга лекарства не бывают дешевле двух золотых сестерциев!

Среди развалин дворца не было ни Ацилии, ни Триконгия, ни пугала, да и Трулла присутствовала лишь символически, пока они ели плоды, которыми она снабжала их на целый день. Им никуда не хотелось уходить: здесь были только птицы, стрекозы, бабочки да ящерицы, в обществе которых они чувствовали себя счастливыми, даже когда над головой, роняя легкие пушинки, проплывала сама печаль.

Потому что и это тоже случалось – иногда перед поцелуями, иногда после. Но и тут была своя прелесть: чтобы прогнать печаль, нужно было снова целоваться. Глаза юноши то и дело наполнялись слезами, и девушка с наслаждением осушала их губами, зная, что в нем говорит любовь. Но сама нобилиссима никогда не плакала, и в одну смешливую минуту юноша вслух удивился этому.

– Твои глаза, маленькая Тита, как у настоящей богини – либо излучают улыбку, либо мечут молнии. Я никогда не видел, чтобы ты по-настоящему плакала.

Маленькая Тита подняла брови, и лицо ее очаровательно исказилось: одна бровь поднялась много выше другой. Юноша еще никогда не видел ее такой.

– Ты сейчас страшно похожа на стреляющего из лука парфянина, – восторгаясь, сказал он. – Я видел на одной серебряной вазе.

Но не всегда так легко удавалось вырвать улыбку у печали, постоянно их подстерегавшей.

– Ты ли это, маленькая Тита?! Неужели это – ты?! – спрашивал юноша в самозабвении.

– Подними меня и не опускай, пока не скажу. Тогда узнаешь, – смеялась девушка, прижимая его голову к своему сердцу.

– О, как хотел бы я по его биению понять, что ты полюбила во мне! Скажи, маленькая Тита, за что ты любишь меня?

– За то, что ты глупенький маленький мальчик. Да разве об этом спрашивают! Люблю, потому что хочу любить!

– И всегда будешь хотеть?

– Опять ты гонишься за завтрашним днем! Ловишь то, чего нет.

Теперь они возвращались по берегу моря домой. Девушка достала из корзинки письмо, мгновенье подержала его перед глазами юноши – он успел заметить лишь незнакомый почерк да розовую печать – и бросила его в море.

– Вот видишь, как я обращаюсь со своим завтра. Даже не распечатала.

По тому, как дрогнуло плечо юноши, она поняла, что он готов был броситься за письмом в воду, но сдержался и даже ничего не спросил. Но на другой день его покрасневшие веки выдали, что он всю ночь глядел на звезды, хоть и не видел их.

Как-то раз в полнолуние, которое всегда будоражило девушку, наводя на нее то безмолвное оцепенение, то безумную веселость, речь зашла о философах и поэтах. Девушке пришло на ум, что неплохо было бы почитать что-нибудь вместе. Юноша растерянно уставился на нее.

– Что ты так испугался, миленький? – засмеялась Тита. – Или думаешь, что я хоть на минуту уступлю тебя этим заплесневелым старикам? Я просто думала, что ты кое-что расскажешь мне о них, чтоб я могла выдержать испытание, если августа вздумает спросить меня, о чем мы с тобой беседовали.

– Хоть в черепную коробку мне загляни, и тогда не найдешь ни одной философской мысли, – с облегчением улыбнулся юноша. – Впрочем, Эпиктета[162]я все-таки иногда вспоминаю, но только из-за того, что он как-то сказал величайшую глупость.

– Ну-ка, ну-ка, Гранатовый Цветок, скажи мне!

– Лучше не запоминай! – возразил юноша. – Эпиктет сказал, что предпочтительней быть разумно несчастным, чем неразумно счастливым.

– Каждому философу нужно связать петлю на шею из его же бороды, – безжалостно решила Тита и с хохотом стала плясать вокруг юноши.

– А знаешь, кто мы с тобой?.. Счастливые безумцы!.. Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля… Странный танец, правда? Это сирийские танцовщицы плясали раз, увеселяя моего отца. Говорят, так танцуют менады вокруг самого Вакха… Тра-ля-ля, тра-ля-ля… Трам-там!

Локоны распущенных волос змеились вокруг ее лица, и казалось, не достает только тирса у нее в руке, чтобы в багряном свете поднимающейся из моря луны она стала настоящей вакханкой.

Над морем яркими искрами рассыпался метеор. Словно можно было услышать, как в морской воде зашипели его осколки. Девушка сразу как-то сникла, притихла.

– Вот, Гранатовый Цветок, так же прекрасно, с таким же совершенством хотела бы умереть и я! Чтобы пылинки от меня не осталось и чтобы люди, провожая меня взглядом в небытие, воскликнули бы: «Ах, как красиво!» А потом пусть никому в голову не приходит, что я была когда-то. Вот почему у меня никогда не будет ребенка!.. Нет, нет! Ты, Гранатовый Цветок, теперь помолчи! Завтра хоть побей меня, а сейчас отведи домой: я очень устала.

Плохое настроение не прошло у нее и на другой день. Она сказала, что будет гроза. В небе над Неаполем все время сверкала молния.

– Пойдем домой, – взяла она его под руку. – Я не хочу попасть под ливень.

– Да он еще далеко, – успокаивал ее Квинтипор. – К тому же здесь поблизости есть пещера. Правда, небольшая, но ты как раз уместишься, если оставишь мне наруже свою руку. Так что дождь не страшен.

– Я боюсь не дождя, а грома. А ты, сердечко мое, не боишься?

– Нет, – улыбнулся юноша. – Я люблю грозу. И хотел бы умереть от молнии.

Девушка сердито посмотрела на него.

– Если ты будешь говорить мне такие вещи, то скоро прочтешь в «Acta Diurna», что прелестная дочь божественного цезаря Галерия, не менее божественная госпожа Титанилла, принимая ванну, вскрыла себя вены.

Юноша остолбенел, словно в самом деле пораженный молнией. Госпожа? Почему всякий раз, как маленькая Тита берет его под руку, она говорит о себе, как о замужней?