Читать книгу - "Русалия - Виталий Амутных"

Заветная минута, мучительно долго манившая Ольгу, а в последние годы превратившаяся в воспаленную сердцевину всего ее существования, приближалась с каждым днем, с каждым часом. От неотвратимости этого многознаменательного события не просто захватывало дух, но чудилось будто утекающие минуты острыми жалами распарывают, взрезают кожу. Все лето было отдано бесконечным подготовлениям к победоносному походу, величия, огромности которого еще не знал мир. На все не хватало дней, не доставало и ночей. Составлялись и отсылались с посыльными письма. Из клетей тащили скрыни, погребцы, сундуки, в которых, переложенные кусками кожи водяной мыши[329], сохранялись самые драгоценные, надеваемые только в исключительных случаях наряды. Ведь Ольга намеревалась менять их не по одному разу на день. И с этим выходило немало хлопот, ведь помимо того, что нужно было выяснить, в той ли еще цене в Романии розовые перлы (появились слухи, что августы стремятся завести какие-то неслыханные голубые), мыслилось необходимым добавить на ожерелья и шапки, на рукава и башмаки еще самоцветов, расшить вошвы[330]верхних рубах, там, где нет, шелками и цветною пряжею, а где уж на них и места не найти меж вышитых листьев, трав и зверей, — все обвести поверху золотой ниткой. Переоснащались лодьи, расцвечивались киноварью и золотом их борта, шились новые паруса. Продумывались и собирались подарки для греческого царя и для первых лиц его алчной своры. При этом необходимо было оживить в памяти все известные греческие слова, и добавить к ним новых. А еще…

Но, разве, все это не было всего лишь бесконечными мелочами, что совокупно, хоть и составляло некоторую ценность в предпринятом деле, но осталось бы ничтожной чепуховиной, не трудись Ольга ежеминутно над самим существом того начинания: что же нужно сказать и сделать, чтобы не промахнуться. Ольга была уверена, что сплетенная в ее мозгу сеть безукоризненна.

И все-таки оставалась одна закавыка, с решением которой Ольга тянула до последнего. Для облегчения каких-либо своих дел с греками многие из ее дружины (о торгашах, что и говорить!) легко и весело принимали христопоклонство. Никто, понятно, не видел в этом поступке ничего серьезного: ну побрызгали на него водичкой, ну, просили Бога еврейским именем звать. Что еще? Крест носить. Так крест на Руси испокон веку на груди носили! И в домах повсеместно кресты и чертили, и резали, и краской наводили. Только теперь, якобы, в том какой-то еврейский смысл надо было усматривать: будто бы кто-то из них себя правильным Богом объявил, а его за это к кресту и приколотили. Да ведь шутка все это! Как до того жили русским обычаем, так и после того дедовским заветам не изменяли. Книг еврейских, по которым будто бы все это христианство было примыслено, не читал и тот, кто знал греческое письмо, а в избы их молельные с нарисованными идолами, заходили только чтобы уговор утвердить. Знала о том Ольга, и хотя не было для нее во всем свете ничего обязательнее ее великого вожделения, что-то неясное, но вместе с тем прочное, точно камень, не давало ей воли пусть и в шутку, пусть понарошку променять отцовскую веру. Но на нелегком пути к своей мечте она уже успела переступить через многое, из чего, собственно, и слагается русская крепость. Потому проканителившись травень, кресень и почти весь червень, в конце концов она решила креститься тайно. Однако без какого-то подтверждения перед Константином своей решительности тоже нельзя было обойтись. В очевидцы, а совокупно с тем и крестители, она определила одного из священников церковки Ильи на Подоле — Григория Полукровки; отец его был евреем, а мать — болгаркой.

Наконец Ольга поняла, что времени больше не остается, и назначила Григорию день, когда она явится для совершения обряда. Поскольку пройти в церковь княгине вовсе незамеченной не было никакой возможности, Ольга придумала обставить все таким образом, будто решила объехать Подол — проверить, своими глазами взглянуть, в полном ли соответствии с княжескими установлениями проистекает там жизнь, порядок ли на рынке, не ропщут ли кузнецы в кузнях, то да се, а заодно и в христианскую молельню заглянуть.

В ночь перед тем Ольга все уснуть не могла, раз двадцать вставала, по горнице ходила, на крыльцо спускалась, за квасом посылала, а когда наконец заснула, то приснился ей сон. Будто ходит по двору ее петух. Петух, как петух, даже и ободранный какой-то, да вдруг как заквохчет он по-куриному, — и снес прямо посеред двора яйцо. Слышала Ольга: раз в сто лет такое случается, чтобы петух яйцо снес. Зыркнула Ольга по сторонам, — пусто на дворе, — и пока не видел никто, бросилась, схватила то яйцо и скорей под мышку затиснула, поскольку знала от тех же старых людей, каково то за яйцо, и что за необычайную особенность оно в себе держит. И вот ходит она с этим яйцом под мышкой, рукой его бережно к себе прижимает, — и раздавить страшно, и выпустить нельзя. А все-то ее спрашивают, что это, мол, с рукой у тебя, не зашибла ли? А она им врет в ответ какую-то околесину, и понимает, что всем ее брех очевиден, а все равно заливается как сивый мерин, потому как нельзя уже отступиться. Проходит так, будто, шесть недель, и чует она шевеление какое-то под мышкой (так, что от щекотки она даже хихикать начала) и писк тихий-тихий. «Что это ты смеешься?» — спрашивают ее. «А так, ничего, смешное вспомнила», — отвечает. И побежала в светелку, заперлась. Достала яйцо, — а оно уж лопнуло, и сидит в скорлупе маленькая такая змейка, а голова у нее цыплячья. Хотела Ольга спрятать своего приемыша в тайном ларе, и чтобы ему о том сказать, только рот открыла, как тот вдруг прямо в ее открытый рот и прыгнул. Испугалась Ольга, а тот изнутри и говорит ей: «Знаешь ты, что я — царь змеиный Василиск. За то, что выносила меня, как мать, буду я по ночам изо рта твоего выходить, чтобы золото тебе приносить, а всех твоих врагов лютой муке предавать. Жить же я в тебе стану, пока в полную силу не войду. Тогда наружу выйду и всем миром для нас с тобой овладею. Будем тогда в супружестве жить, всем родом людским помыкать!» Тут Ольга и проснулась вся мокрая от пота, надо было собираться на Подол ехать, креститься.

И вот теперь уж, вроде, все было сделано… Все Ольгины годы, все ее мысли, все впечатления, все чувствования, все упования соединились в один смысл, в единый порыв, олицетворением которого и явилось это победное шествие в Царьград, венцом которого должно было стать… По прошествии многих лет, быть может, кто-нибудь сказал бы: «Русская княгиня думала о том, что в результате такого союза ни Хазария, ни Болгария, ни кто бы то еще уже не смог бы представлять угрозу…» А другой сказал бы: «Ольга думала, что колоссальные потоки золота…» Да ни о чем таком она не думала. Она двигалась по самой ли ею проложенной колее событий или же по пути проторенном не без помощи высших сил (как угодно), подгоняемая с юных лет нависшим над ней батогом честолюбия, и даже золото для этой страсти было не целью, а всего лишь средством для достижения (как ей верилось) душевного покоя, утоления, которое бывает даруемо тому, кому удается осуществить назначенное.

К тому же большую часть путешествия княгиню изводил понос; впрочем, возможно, ей же во благо, так как страдания желудка невольно гасили терзания души и разума, последние недели превратившиеся в муку мученическую. Эта широкая водная дорога впервые вела Ольгу, и каждый день перед ней полотно жизни было выткано новыми образами. Но ничего из них она, почитай, и не разглядела. Самым памятным впечатлением осталось хлестнувшее ее ощущение нового страха. Это случилось на первом пороге, носившем недвусмысленное имя — Не спи. Все, кто вместе с Ольгой находились в лодье были высажены на берег для того, чтобы Ольгины вои по пояс в воде, осторожно ощупывая ногами дно, могли провести судно вдоль берега. Но княгиня отказалась покидать лодью, полагая, что тем самым даст понять как важно торопиться. Ее пытались увещевать, но она осталась непреклонна в своем в общем-то самодурстве. Удовольствие находиться в двигающейся рывками лодье, когда в ее бока, в корму то и знай стучали шесты, направляя ее движение, — сомнительное. Но Ольга, согласно своему характеру, упрямо сносила эти добровольно взваленные на себя тяготы. Вдруг ужасный удар (какого-то камня, сокрытого под водой) так тряхнул лодью, что Ольга, круша своим телом шелковый шатер, полетела за борт. И если бы ей не случилось каким-то чудесным образом запутаться в снастях, никак, расшиблась бы она до полусмерти о заливаемый кипящей водой гранит. Уже после того, как под гудение мужских голосов и редкие бабьи вопли тело княгини была выпростано из спасительных пеньковых ужищ, когда уж стало очевидным, что угроза миновала, Ольге и явился тот безызвестный прежде страх. Да только приужахнулась она не мысли о проскочившей стороной смерти, а тому, что случись что, и все ее многосложные усилия, самопожертвования, все мытарства, все оказалось бы напрасным… Но вместе с тем этот случай в одночасье переборол недавнюю лихорадку ее чувств: как всегда случалось в моменты риска, опасность призывала к действию все самые потаенные силы, делала ее находчивой, собранной, безжалостной.